«И плещется день, неожидан и нов…»

 

 

Наше достоинство – не в овладении

пространством, а в умении здраво

мыслить. Я ничего не приобретаю,

сколько бы ни приобрел земель: с по-

мощью пространства Вселенная охва-

тывает и поглощает меня, как некую

точку; с помощью мысли я охватываю

всю Вселенную.

 

Блез Паскаль

 

 

Передо мной лежит только что вышедшая из печати первая (и, надеюсь, не последняя) книга стихов нашего с вами земляка, одного из основателей литературного объединения «Радуга», многолетнего ее председателя Гелия Александровича; и эта книга имеет очень интересное название – «Со звездами наравне». Кому-то это название покажется претенциозным: скажут, мол, еще один «заболел» звездной болезнью; кому-то – выспренним: красивое сочетание слов с целью привлечь внимание к собственной персоне, а следом – и к собственным стихам; а кто-то, пожалуй, пожмет плечами: «Поэт, ну что с него возьмешь?» И, как ни парадоксально, все окажутся в какой-то мере правы, – правда, если из этих предполагаемых суждений изъять иронию, а взять у каждого рациональное зерно. Мне ни разу до этого не приходилось писать некую рецензию, или отзыв, или впечатление, – как хотите назовите, – на подобный труд, и я, естественно, пытался выбрать форму изложения. И, прочитав начальные строки сборника, которые, в сущности, задают тон всему последующему, являются отправной точкой или глубинной идеей сборника, – ведь не случайно же поэт выделил их особо:

 

Бывает, ночами не спится,

И думаю, глядя во тьму,

Что я – это микрочастица,

Невидимая никому.

И все-таки, разве не счастье –

Вселенную видя в окне,

Себя ощутить ее частью

Со звездами наравне, –

 

я пришел к выводу, что наилучшей формой будет апология, то есть защита и оправдание названия, идеи и, как следствие, – стихов Гелия Витальевича. Отсюда, вероятно, и эпиграф к моей статье. Не скрою, что хотя я знаю Г. Александровича 15 лет, что его вклад в мое собственное поэтическое развитие, прямой и косвенный, очень весом, – тем не менее, мы с ним разные люди в смысле восприятия мира, архитектоники стихов и во многом другом. Вследствие этого я испытывал определенные трудности поначалу. Но потом мне пришла в голову мысль: «А почему я, собственно, буду обращать внимание на то, что мне «не нравится», что не соответствует моей «самости» в его видении действительности, если таковую можно однозначно определить? Дай-ка я буду лучше тревожить эту самую «самость» непохожестью другого «я»! Глядишь, чужие достоинства обнажат явственно мои недостатки, и от этого я только стану внутренне богаче, а не беднее». И мне сразу стало легче держаться за перо. Ну, а чтобы совсем завершить затянувшееся вступление, приведу эпиграмму, которая была написана мною как раз на вышеприведенные программные строки:

 

В себе почуяв Робинзона,

Не мог на это надивиться,

Но, поразмысливши резонно,

Решил, что он – микрочастица.

 

Интересно, что Гелий Витальевич мыслил тогда, 10 лет назад, значительно резоннее его оппонента, а на долю последнего (не странным ли кажется совпадение?) досталось теперь увидеть себя глазами поэта, который в качестве невидимой никому (!) микрочастицы все-таки – вопреки всей натурфилософской логике – «со звездами наравне».

 

Начать апологию лучше всего с защиты самого понятия «поэт», с того, с чем обычно спорят те, которым по меткому выражению Фета (перифраз Пушкина) – «печной горшок – всем помыслам предел» и которым по большому счету не нужна поэзия (по малому – всегда нужна: хотя бы для того, чтобы блеснуть эрудицией и процитировать того же Фета или современного Бродского). Как же Александрович разрешает проблему «о назначении поэта и поэзии», с чем каждому из нас приходилось сталкиваться в школьных сочинениях советской поры? Как он своим творчеством оправдывает выражение древнегреческого мудреца, что поэты – учителя людей?

Мое внимание останавливается на трех стихотворениях, связанных с именем Пушкина. Уже сочетания «веселая мудрость» и «удивительная сила», сказанные о стихах «души народа своего» несут очаровательную смысловую нагрузку, ибо мы привыкли, что мудрость серьезна, а не весела, что сила сокрушительна, а не удивительна. Совместимость несовместимого – признак настоящего мастера и, значит, – уже поэта, способного почувствовать в понятии или предмете своеобразную антиномичность, которая невидимая невооруженным глазом, именно и является двигателем – только не прогресса, как у нас любят выражаться, но становления вовнутрь, чтобы излиться потом наружу. А какою светлою болью пронизаны строки:

 

Как был он нужен, как сегодня нужен

И как, чем дальше, тем еще нужней!

 

На мой взгляд, это синтез, хотя он и стоит впереди тезисов о мудрости и силе стихов Пушкина, о собрании нынешних «печатных пустяков». Эти строки очень важны, особенно, «чем дальше». Здесь уже рассмотрение Пушкина как высшей индивидуальности, создавшей наш необычайно певучий язык, давшей начало отечественной литературе, и вместе с тем, – плавный переход, не обращая внимания на время, его гения в наше настоящее и наше будущее. Александровичу Пушкин необходим не только потому, что вместе с думами о нем он сам просветляется:

 

Грустная муза, дай-ка присядем,

Что-нибудь в жалобах ветра услышим,

Может быть, нынче с рифмою сладим,

Может быть, что-нибудь тоже напишем,

 

(Здесь и далее выделено мной. – С.С.)

 

но и как необходимая жизнетворная опора, неиссякаемый оргáн (Тютчев: «Ты был богов оргáн живой!»), ибо поэт признает интуитивно, что:

 

А мы живем, погрязшие по уши

В какую-то пустую дребедень,

И не тревожит мелочные души,

Что завтра, может быть, последний день.

 

Позволю себе не согласиться с первыми двумя строчками строфы:

 

Что рассужденья о добре и зле –

Изжеваны, избиты, надоели!

Но сколько еще бродит по земле

Давным-давно убитых на дуэли.

 

(«Дуэль»)

 

Не соглашусь потому, что рассуждения на сей предмет надоедают оттого, что человек не может (или не хочет) оставить в стороне свое «ego» и взглянуть на все по иному. Известно, между прочим, как восхищались современники стихотворением Пушкина «Дар напрасный, дар случайный…», но стоило митрополиту Филарету написать ответ на стансы Пушкина «Не напрасно, не случайно…», как последний  понял, в чем состояла основная причина внутренней его безысходности и с любовью отозвался о своем добром целителе в стихах «В часы забав иль праздной муки…». А написал я это не для того, чтобы упрекнуть Гелия Витальевича, а, напротив, чтобы поблагодарить его, ибо в негласном споре с ним – после знакомства с его стихами – достал томик Пушкина и изумился, на какие высоты поднялся в своем позднем творчестве «болдинский барин». И вся ранняя его лирика начала восприниматься как бы в ином свете…

А вот последние две строки в выделенной строфе написаны, по-моему, на редкость точно, просто, по-пушкински; как говорится: «Не в бровь, а в глаз!» Сразу же представляешь себя «по обе стороны барьера».

Теперь, вероятно, стоит отстраниться от образа Пушкина (хотя невозможно избавиться совсем от присутствия в душе наших светлых гениев) и посмотреть, как Александрович самостоятельно утверждается на ниве поэзии и в чем он видит ее непререкаемое достоинство.

 

Над вечностью, как над обрывом, стоя,

Не говори: «Все тлен и суета», –

Порою над постылой суетою

В полете поднимается мечта.

И кажется, что жить на свете стоит

Ради того, что этот взлет дарит;

И ты не вспоминаешь про пустое,

Когда душа над вечностью парит!

 

Веришь безусловно в это парение над вечностью: разве можно сравнить с «Мерседесом» и палкой импортной колбасы такое непередаваемое блаженство? Кто-то может обидеться: «А как же быть тем, у кого нет поэтического дара?» На подобную обывательщину можно мягко ответить: «Друзья, у вас есть глаза, уши, души, наконец. Ведь поэтом может быть только тот, кто имеет своего читателя. И вы, проникаясь духом истинной поэзии, сотворите ей, сами становясь в некотором роде поэтами (а потенциально это и на самом деле так)! Стоит только верно применить свободу выбора:

 

«Поэт свободен в выборе пути,

Народ свободен в выборе поэта»,

 

и тогда относительное, которое кажется «трезвому, практическому» взгляду чем-то абсолютным, займет свое надлежащее место в иерархии ценностей». Необходимо подчеркнуть, что сам автор сборника не отделяется от читателя, умеет отличить народ от толпы, для которой поэт – лакей; он не стесняется задавать себе вопросы:

 

«А что – народ? Какого рода

Его строение, состав?

И что, поэт – не часть народа,

Его слугою верным став?»

 

В заключение этой части моих заметок мне хотелось бы остановиться на двух стихотворениях: «Стихи почти закончены уже…» и «О мужество написанной строки!..». Это, по сути, стихи о стихах, которые официальная литературоведческая критика не очень-то одобряет; и я вдруг понял, почему это происходит. Понял в тот момент, когда прочитал:

 

И все равно еще когда-нибудь

<Строка> к сердцам людей отыщет путь

И донесет им собственную суть,

И будет признана…

 

Вспомнился Гоголь, который утверждал, что задача и долг поэта – взять из нас наше же и возвратить нам в переработанном и улучшенном виде. Это взаимокормление и составляет суть и назначение поэзии. Но Александрович идет еще дальше:

 

                             Но суть не в этом.

А в том, чтобы недрогнувшей рукой

Поставить подпись под такой строкой –

Тут надо быть воистину поэтом.

 

Так вот под впечатлением этих строк и всего стихотворения в целом я отчетливо осознал, что «глупец, мудрец лукавый, подлец» и иже с ними не хотят, чтобы поэт (в их интерпретации – пишущий стихи) лез в первоосновы творчества, задавал себе стихами вопрос: «А что и зачем стихи?», ибо тогда само существование их (критиканов) будет поставлено под сомнение! Меня удивляет, что некоторые стихотворцы, – а среди них есть и крупные величины – согласны описывать стихами все, что угодно, но не согласны допытываться до корня поэзии. Это все равно, что рассуждать: «Я мыслю, потому что мыслю, а не потому, что я…» Целостному (или цельному) «я» всегда недостаточно «я» натурального, насущного, что ли, и нужно «быть воистину поэтом», чтобы верить в то, что если твои стихи «ведут сдавать очередной экзамен», что они – твое порождение! – воспитывают тебя самого, то это будет нужно и для других людей, а значит, ты и в самом деле – «учитель людей», чтобы, в конце концов, после пытки, которая называется ночью, забрезжил рассвет, наступило утро, а потом:

 

И плещется день, неожидан и нов,

Своим полнокровным разливом.

И больше не надо выдумывать слов,

А надо быть просто счастливым.

 

Это – трудный процесс восхождения по неуловимой лестнице, но разве он не притягателен для любой ищущей души?!

Выяснив таким образом, что как поэт (по своему главному назначению) Гелий Александрович имеет право называться этим «священным» именем, учтя глубокую преемственность его музы с отечественной литературой, увидев, что эта преемственность не стирает его самобытность, но, напротив, обогащает ее и делает рельефнее, можно продолжить апологетические исследования. А чтобы больше впрямую не возвращаться к разбирающемуся вопросу, сравним высказывания двух поэтов.

Николай Рубцов написал о поэзии:

 

«Возвысит нас или унизит,

Но все равно возьмет свое;

И не она от нас зависит,

А мы зависим от нее!»

 

Гелий Александрович:

 

«…Стихи мои не сочинял я вас,

Совсем напротив, – я вам подчиняюсь».

«…Хоть я стыжусь своих писаний,

Но это все-таки стихи».

 

Я полагаю, комментарии излишни: и там, и тут одинаковая подчиненность более высокой воле, но… в последнем случае – не слепое, а любовное подчинение плюс стыдливая уверенность, что это необходимо…

 

Поэт и Родина или Родина и поэт? Думаю, что все взаимно переплетено. И пословицу «где родился, там и пригодился» вполне можно переиначить – «где пригодился, там и родился»… Поэт пишет для людей, а люди живут на Родине. Поэта можно представить (простите невольную игру слов) как родинку, выявляющую и украшающую лицо нации. Итальянец Данте, англичанин Шекспир, шотландец Бернс, поляк Мицкевич – все эти гении человеческие интернациональны постольку, поскольку они национальны. Скажут, что негоже ставить малоизвестного провинциального поэта в один ряд с такими знаменитостями, но, во-первых, здесь важно не место, а анализ в приближении к; во-вторых, «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется» (взять хотя бы историю картин итальянца Модильяни или стихов Франсуа Вийона); а в-третьих, в пределах города Сарова (а это тоже ведь Родина!) этот «провинциальный» поэт отнюдь не провинциален. И он, живущий в условиях административной закрытости, для России – широкой, живой, настоящей – может быть, более ценен, чем автор нашумевших строк «поэт в России – больше, чем поэт», ныне предпочитающий издалека доказывать свое «больше» и, соответственно, ничего уже не доказывающий. Вслушайтесь в строки саровского поэта о больной, но дорогой сердцу, Родине:

 

 

Так с особой любовью взираем

На морщины своих матерей.

Мы их собственных не выбираем,

Мы себя выбираем скорей,

Измеряя сегодняшней болью

Запасенный на завтра заряд

В час, когда над печалью Ополья

Главы суздальских храмов парят.

 

Уверен, под этим без раздумий подписались бы и Пушкин, и Тютчев, и Блок. Или еще:

 

Неужто в трубы звонкие не грянем,

Чтоб стать к плечу плечом, как надо бы?

Неужто мы от бездны не отпрянем,

Как Петр, Россию вздернув на дыбы?

 

К последней строчке есть личная претензия: заменить «вздернув» на «вздернем». Но и здесь поэтом руководило желание помочь Родине. Это не его вина, а трагедия всей нации, не до конца осознавшей, что от бездны Россию дыбой не спасти. Что же касается петровских реформ, то еще в конце 18-го века французский (!) философ и дипломат Жозеф де Местр в письме к графу Разумовскому предупреждал о преждевременности и вреде петровского просветительства, которое, по его мнению, должно было привести и привело, – имеющий память да помнит, имеющий уши да слышит, – к появлению обширного слоя презирающих свою страну «полузнаек», критиканов и разрушителей… Но это – так, к слову; в данном случае гораздо существеннее – «плечом к плечу, как надо бы»…

Мне очень дороги слова Галайды из одноименного стихотворения:

 

«А наше дело такое – мы кормимся с этого моря.

Я эту жизнь понимаю и не хочу другой…

И можешь не усмехаться, дело не в кругозоре:

Я понимаю, сколько положено мне понимать».

 

А дороги эти слова потому, что простой рыбак выражает ими простую (!) истину, над поиском которой бились и бьются тысячи философов: никакие чужие дела не могут заменить твоего дела, не ищи своего, а будь со своим. Тогда и будет спокойная уверенность, а не метания от холодного к горячему и наоборот.

 

Как объяснить, не знаю – такая, видно, порода:

Тому, кто родился у моря, от моря нельзя убегать…

А что нелегка работа – этим не запугать.

 

Поставьте знак равенства между морем и Родиной, и поймете, что хотел сказать устами своего героя Гелий Александрович.

Читаю стихотворение «Опять на родине» и чувствую, что в ощущении утерянности автором своей малой родины сквозит нечто большее: у него отнимается «обезличенными людьми» чувство хозяина в своей исконной вотчине. «Скучные коробки» – только фон, на котором действует озлобление «иванов, не помнящих родства». Думаю, многим знакомо состояние, когда с утратой чего-то внешнего человек осознает внутреннюю опустошенность. Возвращению «себя» к себе, когда большинство тебя не понимает, отдавая пальму первенства «скучным коробкам», поможет только то, что выше девяти- и двенадцатиэтажных зданий. И вот уже поэт пишет:

 

Весь мир состоит из созвучий,

Сливающихся в мотив.

Он красочный и певучий

В пространности перспектив.

Своею невечностью вечен,

Меняется он каждый час,

Но, будучи очеловечен,

Потоком вливается в нас,

Становится нашей частицей,

Как мы – лишь частица его.

Мы жаждем его причаститься,

Освоить его естество.

И если природной основой

Пронижем свое бытие –

Прольется гармонией новой

Извечная песня ее…

 

Очеловечить природу, пронизать ею свое бытие, отстраниться от ежесекундного фона, чтобы причаститься вечной невечности сверх-фонного, – не каждому дано. Александровичу природа помогает через философское осмысление ее вернуть себе себя самого, а значит, – и той самой природе, но в другом измерении. Опять взаимокормление, когда из отношения «я» – «ты» рождаются «мы».

 

Снова не прилягу я:

Эти ночи белые –

Что они, проклятые,

С бедным сердцем делают?!

 

Немножко отступлю от темы в связи с процитированными строками. Они так и просятся стать песней и, возможно, станут. Поэзия Александровича чрезвычайно музыкальна, что лишний раз подтверждает наличие «поэзии» в поэзии автора. И это – существенный пункт в моей апологии его творчества…

Но вернемся к нашим рассуждениям. «Проклятые ночи» – великолепно, потому что они, просто существуя в данности, ничего не делая, делают многое, как и сосна, ставящая свечи неведомому божеству, как тишина, которая «еще полней, когда листву перебирают капли», как уже другая ночь, в которой:

 

Пусть никаких не будет откровений,

Но все равно поможет эта ночь

Взглянуть на жизнь честней и откровенней

И что-нибудь поможет превозмочь.

 

И послушайте, как проникновенно, без ханжества и сюсюканья, поэт отдает долг своей неотъемлемой части:

 

Земля уж за то поклонения стоит,

Что, как человек ни увечит ее,

Она его кормит, она его поит,

И примет усопшего в лоно свое.

 

Поэт не перестает удивляться тому, понимать то, что некоторым кажется давно привычным и неизменным:

 

… что я не разучился понимать

Простые радости существованья

И существом своим воспринимать

Природы животворное дыханье.

 

И, между прочим, сливаясь с природой, восхищаясь ее симфонией, ее песней, он отчетливо слышит голос и своей жизни во всеедином произведении:

 

И она звучит, не умолкая, –

Древняя, как это море, песня

Вечно молодого бытия.

И какая прозвучит сегодня,

Значит, и запомнится такая,

И не важно, что это за песня,

Важно, что у каждого своя.

 

В такой соединенной раздельности (опять антиномия!)

 

Накопленный при жизни хлам,

Который был заучен и исчислен,

Бессмысленно пылится по углам

И лишь препятствует движенью мысли.

 

И мысль ведет поэта к… сердцу, как в свое время поиски истины привели физика Паскаля (кстати, Г. Александрович – тоже по образованию физик) к выводу, что «мы постигаем истину не только разумом, но и сердцем: именно сердце помогает нам постичь начало начал, и тщетны все усилия разума, неспособного к такому постижению, опровергнуть доводы сердца». И высшим проявлением сердечной работы, безусловно, является любовь, которая по свидетельству апостола Павла «… не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит…».

Чем, если не любящим сердцем, вобравшим в себя в миг откровения не только самого поэта и его возлюбленную, но и весь мир, сотворен этот маленький шедевр:

 

Осенний лес. Кружилась голова,

И рифмовалось все само собою:

Любовь с твоей причудою любою

И медленно парящая листва.

И все на грани, все едва-едва…

Я так хотел услышать это слово,

И ты его сказать была готова,

Но не сказала. И была права.

 

И вся трепетность и святость здесь снова в сказанной недосказанности…

К чувствам любого человека нужно относиться очень бережно, поэтому я в заключительной части своих заметок ограничусь лишь тем, что приведу строки из стихов Гелия Александровича на «вечную тему», которые тронули мое сердце.

 

А писем нет… Есть глупое, смешное,

Несовременное – оно во мне

Живет так долго и зовет, и ноет,

И все чего-то ждет… А писем нет…

 

(«А писем нет»)

 

Потому что мы старимся рядом,

Для меня не старишься ты.

Не считай сединки, не надо,

Не убавят они красоты.

Столько светлых стежек-дорожек

Вместе пройдено и всерьез

Твой серебряный волос дороже

Многих чистого золота кос.

 

(«Не считай сединки…»)

 

Будто сплю и не хочу проснуться.

В мягких травах не слышны шаги.

Счастье близко, можешь прикоснуться,

Только пальчики не обожги.

 

(«Ночи снова черные…)

 

В каждой встречной тебя ищу.

В сердце свежей болью жива ты.

Никогда тебе не прощу,

Потому что не виновата…

 

(«В каждой встречной…»)

 

А сердце перечеркивает сальдо,

Расчисленное на полсотни лет,

И открывает новую страницу…

Но что писать, но что писать на ней?..

А трезвый разум смотрит, усмехаясь,

И ничего ему <сердцу> не говорит.

 

(«Я думал, разучился волноваться)

 

Полагаю, что именно в движении навстречу друг другу сердца и ума проясняется истинная природа человеческого существа. Но это уже выходит за пределы рассматриваемого. Главное – выяснено, что после прочтения лучших строк поэта Гелия Александровича сперва чужое или чуждое тебе становится каким-то родным, близким, неотъемлемо твоим, только спрятанным до времени в глубине твоего неведомого, называемого человеческой душой, и вдруг всплывшим наружу, благодаря не твоим прозрениям, но тождественным им (по высшему счету!) твоим неосознанным устремлениям.

 

Есть вещи, недоступные сознанью,

И важно ощущенье, а не знанье.

Они в подкорке зреют, как вино, –

В глубоком темном и глухом подполье,

Чтобы потом помимо нашей воли

Предметом, осязаемым до боли

В сознание ворваться все равно.

И что-то там ворвется и взорвется,

Как бы плотина некая прорвется,

И в брешь уйдет, как мутная вода,

Все, что, казалось, было навсегда.

И очутишься в роли полководца,

Которого покинули войска,

И все-таки, как дуло у виска, –

Что нужно как-то выиграть сраженье,

Поскольку хуже смерти пораженье,

И смерть – не выход, даже не исход.

И ты в отчаянье простонешь: «Боже!» –

Но это все случится позже, позже,

Опережать события негоже,

Пока что нужно делать первый ход.

 

И вот первый ход сделан. Поэт и сам признает, что он «как будто стоит в преддверье небывалого, светлого храма». Пожелаем же ему перешагнуть порог этого небывалого. И завершим заметки словами того же Блеза Паскаля, которые без сомнения могут быть отнесены и к личности Гелия Витальевича Александровича: «Я равно порицаю и того, кто взял себе за правило только восхвалять человека, и того, кто вечно его порицает, и того, кто насмехается над ним; я на стороне тех, кто, тяжко стеная, неустанно ищет».

 

 

Саров, 1995г