Belle, или Как это по-русски?

 

 

–        Qui êtes-vous? Démasquez-vous! Presentez-vous!

–        Je suis ta conscience! Ecoute-moi!..

–        Кто вы? Откройтесь! Представьтесь!

–        Я – совесть твоя! Послушай меня!..

 

Из мюзикла «Notre-Dame de Paris»

 

«Belle! C’est un mot qu’on dirait inventé pour elle…» [Красавица! Это слово как будто изобретено для нее] (здесь и далее перевод в квадратных скобках мой – С.С.). Так начинается «Belle» – главная песня замечательного мюзикла «Notre-Dame de Paris» (NDP), поставленного в Париже по мотивам всемирно известного романа Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери». После оглушительного успеха, выпавшего на долю мюзикла во Франции, он стал путешествовать по странам Запада: жители Великобритании, Италии, Испании и других стран услышали «histoire d’amour et de désir» – историю любви и желания (курсив здесь и далее мой – С.С.) – на своем языке. И вот наконец было объявлено, что на сцене московского Театра оперетты будет поставлена русская версия прославленного музыкального спектакля…

Российские любители романа Гюго и оригинальной версии мюзикла (автор данной статьи в их числе) с нетерпением стали ждать появления русских эквивалентов прекрасных (не побоюсь этого слова) песен: «Vivre», «Danse mon Esmeralda» и, конечно же, «Belle», названной во Франции чуть ли не «песней столетия». Мало того, что мелодия произведения обладает какой-то необъяснимой магией, но в этой песне ведь еще поется и об Эсмеральде, горячо любимой русским сердцем за редкостное сочетание в этой девушке красоты, доброты, верности, песенности, свободы…

Вариант «Belle» Юлия Кима, на которого было возложено создание русского либретто, устроил заказчиков, но был забракован обладателями авторских прав – «французами» – вместе с текстами ключевых песен мюзикла, перечисленных выше. О том, как «французы забраковали четыре переведенных им текста из 51», сам Ким рассказал в беседе с Жанной Волынской 29 сентября 2002 года на Общественном Российском Радио… Продюсеры проекта  объявили конкурс, представлено было свыше 2000 вариантов эквивалента «Belle» (по крайней мере так было заявлено на официальном сайте ndp.ru в разделе «Новости»), из которых был выбран самый лучший. Естественно, наши поклонники мюзикла надеялись, что автор победившего варианта песни (им оказалась женщина) должным образом воспел французскую красавицу на русском языке, на том самом, о котором Проспер Мериме сказал в очерке «Alexandre Pouchkine»: «Riche, sonore, accentuée, abondante en onomatopées, habile à exprimer les nuances les plus délicates et les plus subtiles, douée, comme le grec, d'un pouvoir de composition presque sans bornes, la langue russe semble faite pour poésie» [Богатый, звучный, акцентированный, обильный на звукоподражания, изощренный в выражении самых тончайших нюансов, обладающий, подобно древнегреческому, способностью к почти неограниченному построению фразы – русский язык кажется созданным для поэзии].

И вот час пробил: Эсмеральда стала воспеваться на русском языке по всем каналам радио еще до премьеры мюзикла. О, лучше бы этот час не пробивал! Думаю, что ценители NDP, знакомые с содержанием французского текста «Belle», после прослушивания  русского  варианта песни испытали настоящий шок. Еще можно было простить автору, погнавшемуся за формальным построением, текстуальное несоответствие с оригиналом (сомневающихся отсылаю к сайтам nddp.musicals.ru или libretto.musicals.ru, где находится его подстрочный перевод), но прощать откровенно безграмотный (во всех аспектах!) текст было выше сил. А какая выявилась разница  в эмоциональном настрое двух вариантов! В оригинале каждый из трех героев (Квазимодо, Фролло, Феб) сначала в той или иной степени отдает «дань» красавице – песня ведь и называется «Belle», – а потом уже говорит о своих мечтах, взывая в конце своего фрагмента к своему же высшему Существу (Люцифер, Богоматерь, Флер-де-Лис) с просьбой позволить хоть раз «glisser mes doigts dans les cheveux d’Esmeralda» [скользнуть пальцами по волосам Эсмеральды], «pousser la porte du jardin d’Esmeralda» [открыть калитку сада Эсмеральды] или же «cueillir la fleur d’amour d’Esmeralda» [сорвать цвет любви Эсмеральды]. В версии же Театра оперетты все внимание певцов направлено на свое сексуальное желание, а собственно достоинств самой красавицы – кот наплакал (не поленитесь сравнить количество слов типа я, мне, мое в обеих версиях). Право же, захотелось назвать этот русскоязычный вариант: В самца мужчину превращает красота, а может быть, и еще хлеще: В самца мужчину превращают неспроста…

Но нет худа без добра, и добра – без худа. Не только знатоки, но даже люди, не знающие подлинного содержания «Belle», с возмущением отзываются о низком качестве русскоязычного текста, которое никак не спрятать за прекрасной музыкой. Мне, давно следящему за плачевным состоянием поэзии в песнях отечественной эстрады, представился отличный случай проанализировать детально эту самую поэзию в образчике словесности, носящем весьма звучное название «Belle», что, дорогой читатель, означает в переводе на русский – «Красавица»! (Назвать напрямую данный текст «Красавица» – не хватило духа!) Я, может быть, и не стал бы тратить время на этот анализ, но, во-первых, этот образчик был выбран из 2000 вариантов (значит, у публики колоссальный интерес к «Belle»!), во-вторых, – при таком интересе к песне! – делаются заявления, что текст в этом жанре эстрады – не главное (зачем тогда ставить русскую версию, если можно слушать и смотреть оригинал, который всегда лучше копии?!), в-третьих, русскоязычная «Belle» звучит на всех перекрестках чуть ли не ежедневно, вводя в заблуждение наше молодое поколение относительно понятия и назначения красоты.

Чтобы анализ был зримее, проведем его построчно, отмечая попутно удачные места и руководствуясь при этом построением сюжетной линии мюзикла и логикой, ибо разговоры о «нелогичности» поэзии – это детский лепет в оправдание собственной беспомощности. Настоящая поэзия обладает железной логикой: кто не верит, может проверить мое утверждение на лучших образцах мастеров русского поэтического пера.

Для пущей наглядности фрагменты разбираемого текста будут выделены жирным шрифтом. Пунктуация и орфография взяты из раздела «Тексты песен» в рубрике «Спектакль» официального сайта русскоязычной версии мюзикла: ndp.ru (компакт-дисков с текстовыми приложениями песен русской версии NDP, как это сделано у «французов», автор ждал с сентября 2002 года, но так и не дождался: добавлено в сентябре 2003 года. –С.С).

 

Итак, Свет // Озарил мою больную душу! – прекрасно! Теперь слушатель ждет описание этого Света (о котором говорится в третьем лице), и вдруг – совершенно нелогичный переход:

Нет, // Твой покой я страстью не нарушу. Какая страсть может быть в данный момент у Квазимодо, который только-только претерпел пытки на колесе? Какой твой (второе лицо – sic!) покой он не нарушит у цыганки, заявившей в песне «Bohémienne», что она дочь больших дорог: девственность или легкое порхание по улочкам среди темноты? Он что, не будет больше нападать на Эсмеральду по наущению Фролло, не будет пытаться изнасиловать ее и т.д.? Крайне сомнительный кусок текста, который к тому же, учитывая ритмическую паузу, может и вовсе превратиться в нелепицу: Бред, твой покой я страстью не нарушу…

Бред, // Полночный бред терзает сердце мне опять! // О, Эсмеральда, я посмел тебя желать! Видимо, Квазимодо успел пожелать цыганку при полночном нападении на нее (об игрушечном и дневном бреде в песне «Le Pape des fous» – ни слова: переводчики-то разные!), хотя непонятны тогда его смиренное поведение в следующей за «Belle» песне «Ma maison, c'est ta maison» и слова: «Quand tu auras besoin d’un abri tu n’auras qu’à venir demander asile!» [А как только тебе будет нужен кров – стоит только прийти и сказать «приют!»] Кроме того, ко второй строке есть чисто техническая претензия: в оригинальном тексте в ней 11 слогов  («Alors je sens l’enfer s’ouvrir sous mes pieds»), а здесь – 12, что ведет к убыстрению в пении. Я не знаток в музыкальных рядах, но композитору зачем-то ведь понадобилось, чтобы поэт в месте смены тональностей убрал слог в пятой стопе из шестистопного ямба. Это, кстати, относится и к словам в партии Фролло: Безумец, прежде я не знал, что значит страсть и к словам Феба: Разбилось сердце белокурой Флер Де Лис. (Подчеркнуты лишние слога.)

Далее, по велению автора строк, Квазимодо поет:

Мой тяжкий крест – уродства вечная печать! // Я состраданье за любовь готов принять! Тут автор счел недостаточным грим исполнителя и решил словесно усилить уродство горбуна для того, наверное, чтобы слушатель вместе с Эсмеральдой понял: не будь пытаемый уродом, он не принял бы за любовь состраданье! Однако, заметим, что Квазимодо скорее изумлен поступком цыганки, давшей ему напиться; он потрясен милосердным поступком нехристианки, которую хотел похитить: ведь из-за этого он и попал на пыточное колесо! Она должна была, казалось бы, проклинать его и кричать: «Распни!», а она… При чем тут любовь-влечение, тут именно Свет, озаряющий душу, и это четко отражено в оригинале: «Quel est celui qui lui jettera la première pierre? Celui-là ne mérite pas d’être sur terre» [Тот, кто бросит в нее первый камень, не достоин существовать на Земле]. А уж как выразительно эта сцена показана в романе В. Гюго, когда толпа при виде соседства окровавленного урода и милосердной красавицы закричала: «Слава! Слава!», – тут слов недостаточно!

Но пойдем дальше. Нет! // Горбун отверженный (замечательно: ведь никто из зевак, кроме ведьмы, не дал воды отверженному!) с проклятьем на челе – // Я никогда не буду счастлив на земле, – это опять словесный и лишний грим, более уместный в песне «Dieu que le monde est injuste», чем здесь. Но эта дополнительная рефлексия по поводу внешности необходима персонажу (и автору перевода) для перехода к квинтэссенции партии: И после смерти мне не обрести покой! (здесь должно быть двоеточие, а не восклицательный знак, который тут неуместен: не то, что спеть, произнести сие предложение с такой интонацией невозможно) // Я душу дьяволу продам за ночь с тобой.

Что можно сказать? Красиво, сильно, образно, но, увы, неточно. Переставлены местами причина и следствие. Вместо того чтобы, уловив смысл фразы, насладиться ею, слушатель должен сначала уловить смысл конструкции фразы, а потом уже восхищаться самой фразой, говоря себе: «Ну, правильно: продаст здесь на земле душу дьяволу, и, естественно (для верующего), после смерти он не обретет покой!» Теряется легкость восприятия, присущая подлинной поэзии. Слушатель, привыкший к правильной русской речи, изумится (опять же, если он христианин): «После смерти от человека остается душа. Она саму себя будет продавать дьяволу, что ли?» Правильней было бы спеть: Продавши душу сатане за ночь с тобой, и после смерти я не обрету покой. А если уж хочется оставить начало неизменным, тогда так: И после смерти мне не обрести покой: я душу дьяволу продал за ночь с тобой, потому что употребление героем здесь будущего времени глагола продать может не убедить Эсмеральду! Та ведь может просто-напросто подумать про охочего до ее прелестей: «Вот хитрец! Поет продаст, а когда – не говорит! Допустим, я заплачу за его душу своим телом, а он возьмет и не продаст…»

Это вовсе не голословные утверждения и советы. Посмотрите на текст «нашей» «Belle». В партии Фролло заключительный рефрен записан так: И после смерти мне не обрести покой – я душу дьяволу продам за ночь с тобой! Берем в руки «Справочник по орфографии и пунктуации» Д.Э. Розенталя (Челябинск, 1994) и читаем на странице 294 в параграфе «Тире в бессоюзном сложном предложении»: «Тире… ставится в тех случаях, когда основная часть высказывания… содержится во второй части сложного предложения, а первая часть (соответствующая придаточному предложению) имеет подчиненное по смыслу значение, указывая время или условие совершения действия, о котором идет речь во второй части, иногда причину и т.д.». Скажут, что знаки препинания не споешь! Правильно! Но тогда пение должно быть без препинания! А может, М. Цветаева проявила глупость, когда в письме к Б. Пастернаку требовала обращать серьезное внимание на знаки пунктуации, ибо одна запятая может изменить смысл предложения?! Но кто такая эта Цветаева по сравнению с нынешними поэтами!

И в заключение разбора слов партии Квазимодо хотелось бы выразить беспокойство о покое: два раза на коротком промежутке употреблено это слово, и оба раза с огромной смысловой нагрузкой – не многовато ли?

 

Партия Фролло опять начинается удачно (за исключением повтора рай: похоже, слаб словарный запас) и красиво: Рай! // Обещают рай твои объятья!

Слушатель снова ждет (по крайней мере, после такого начала), что сейчас последует описание прелестей «Рая» – Эсмеральды: видимо, ее объятья должны быть воздушны, сладки, ни на что не похожи и т.д. Но автор посчитала, что хватит слов для нечестивой цыганки, что персонажу пора переходить на описание самого себя! Ведь он – кюре Нотр-Дам, а не какая-то стерва! Он – умнейший человек своего времени, у него в любовницах религия и наука, он знает древние языки и алхимию и т.д. Ему интересны переживания себя как редкого субъекта, а не этой, пусть и красивой, девки! И поэтому следует неожиданное (для слушателей), но уже закономерное для этого перевода: Дай // Мне надежду, о мое проклятье! (Можно было бы, наверное, даже это спеть более элегантно: Рай! Обещают мне твои объятья. Дай хоть надежду, о мое проклятье!)

Могут возразить, что в оригинальной версии Фролло тоже выплескивает на слушателя свои переживания, связанные с красавицей. Верно, но там этот умный и мучающийся человек хоть не «тыкает», а говорит о Belle в третьем лице и не употребляет чересчур уж прямолинейное и нахрапистое – да еще усиленное паузой! – дай!..

Ну ладно бы хоть мужчина переводил (точнее: прилаживал текст к мелодии), а то ведь женщина! Как обладатели авторских прав и продюсеры мюзикла не забраковали, а наоборот, одобрили вариант, где женщина рассматривается только как объект вожделенной похоти, – уму непостижимо?! Иностранцам еще можно это простить по причине естественного стремления создателей оригинальной версии обеспечить как можно более максимальное совпадение слов и музыки в центральной песне спектакля и по причине возникновения неизбежных  потерь смысла при обратном переводе текста с русского языка на французский, но наши-то соотечественники куда глядели?! А тут еще и слово проклятье, перекочевавшее из партии Квазимодо! Или переводчице здесь открылся какой-то сверхглубинный смысл: внешнее уродство Квазимодо = внутреннему уродству Фролло = обратной стороне красоты Эсмеральды? Если это так, то все поэтессы в мире от Сафо до Ахматовой – не стоящая внимания мелюзга!

Далее Фролло уже без обиняков заявляет: Знай: // Греховных мыслей мне сладка слепая власть! Слепая власть – великолепно, но зачем с таким напором объявлять о своей похоти бедной босоножке? Нужно ли ей это знать? Нужно, дорогой читатель, нужно: это ведь говорит умнейший человек своего времени и т.д.

Безумец, прежде я не знал, что значит страсть! Опять слово страсть, как у Квазимодо! Повторы, страстные, но бестолковые повторы… Впрочем, Фролло-то знал, что значит страсть, но подавил половое влечение (именно оно в данном случае является синонимом страсти, как ни прискорбно это констатировать) еще в юности, о чем он и спел в песне «Etre prêtre et aimer une femme»: «J’avais refoulé tout au fond de mon être cette force du sexe étouffée dans mon adolescence…» [Я подавил в глубине своего существа этот зов плоти, распалявший меня в юности].

Далее Фролло, уже совершенно потерявший рассудок, повторно обращается непосредственно к себе и, забывая об обращении на ты, говорит о ней:

Распутной девкой, словно бесом, одержим! // Цыганка дерзкая мою сгубила жизнь!.. Здóрово – ничего не скажешь, если бы только не очередная смена лиц и не трогательный возврат к началу партии: выясняется путем несложных размышлений, что только объятья бесовки могут обещать рай! Но если не принимать во внимание эти привычные нестыковки, можно порадоваться хорошей внутренней рифме: девкой – дерзкая. Было бы еще лучше, может быть, вот так: Распутной девкою, как бесом... и т.д.

А самый замечательный ляпсус всего эквивалента «Belle» – Жаль… // Судьбы насмешкою я в рясу облачен.

Мало того, что немного неряшливо, как и в греховных мыслях, расставлены дополнения, но Фролло, оказывается, в год Господень 1482 перешел из католичества в православие, облачившись в рясу вместо сутаны!!! Кто не верит, сверьтесь с любым толковым словарем русского языка относительно верхней одежды священников католической и православной конфессий. (Неужели нельзя было написать более грамотно: Насмешкой Рока я в сутану облачен!?) Но самое потрясающее то, что Фролло при этих словах преклоняет колено перед Эсмеральдой!!! Насколько мне известно, Фролло преклоняет колено перед Эсмеральдой в оригинальной версии при словах: «Celle qu’on prenait pour une fille de joie, une fille de rien semble soudain porter la croix du genre humain» [Та, которую принимали за шлюху, за распутную девку, оказывается вдруг носительницей креста рода человеческого]. Перед такой можно преклонить колено, но преклонять колено перед самим собой, облаченным насмешкою судьбы в рясу, – поистине гениальная бредятина, вполне подходящая для лечения специалистами из института им. Сербского!

Следующие слова в партии Фролло: На муки адские навеки обречен, + уже цитированный рефрен (с примечательным тире!): И после смерти… представляют мало интереса, кроме того, разве, что самому Фролло жаль, помимо злополучной рясы, и того еще (так слышится!), что он на муки обречен. Совсем жалко парня!

 

Партия Феба – наиболее слабая из всех как в техническом, так и в эстетическом аспекте. В начальных словах: Сон…// Светлый счастья сон мой, Эсмеральда! (опять ведь хороший зачин). Стон…// Грешной страсти стон мой, Эсмеральда! // Он // Сорвался с губ и покатился камнем вниз. // Разбилось сердце белокурой Флер Де Лис уже нет внутренних рифм (душу – нарушу, объятья – проклятье), присутствующих в первых двух куплетах: тяжело придумать рифму к слову Эсмеральда, а произнести его необходимо, ибо гордец Фролло, помешанный на своей рясе и адских муках, не счел нужным упомянуть имя распутной девки! И Феб вынужден восполнять этот пробел, дважды говоря о своей Эсмеральде…

Но как смешны здесь слова из уст Феба о грешной страсти к цыганке, которой он перед этим назначил практически с ходу свидание в борделе, в том самом, куда он – по его признанию в песне «Le Val d’Amour» – частенько заглядывает: «Quand j’ai le corps en mal d’amour // Sitôt j’accours au Val d’Amour» [Когда испытываю в теле нехватку любви, я лечу тотчас в «Долину Любви»]. А уж про стон, сорвавшийся с губ и покатившийся камнем вниз (очевидно, к причинному мужскому месту с целью его дальнейшего отвердения!), и говорить не приходится, ибо этот Стон становится главным героем партии Феба, а не он сам и уж, конечно, не Эсмеральда! Вместо разбилось следовало бы спеть разбивая да и то + наверное (вспомним регулярные набеги в Le Val d’Amour), а то Феб превращается в автора, который один только и может отслеживать состояние персонажей, будучи сторонним наблюдателем, или отдать эти слова Гренгуару, что логично по сюжету мюзикла.

Непонятно, зачем употреблять эпитет белокурая, если зритель и так видит, что Флер Де Лис (именно так переведено имя Fleur-de-Lys, а в допремьрной публикации версии «Belle» на сайте libretto.musicals.ru было да, наверно, и осталось –  Флер-де-лиз) не брюнетка! Вероятно, это было сделано с дальнейшим прицелом на тиражирование версии на CD. Но это крайне опасно, ибо русские слушатели, не учитывая, конечно, безмозглых, очень сдержанно, если не с брезгливостью, отнесутся к перлам типа: «Может быть, ты улетела с тем красивым капитаном и невенчанной женой ты живешь с ним где-нибудь?» (фрагмент из перевода песни «Les oiseaux qu’on met en cage») – классная нерифмованная детская считалочка, не правда ли? Если для нашего слуха даже рекламу стараются делать рифмованной, то что говорить о компакт-дисках, где не будет спасающих такие считалочки спецэффектов и т.п.

Но вернемся к Флер Де Лис. Сразу же (sic!) за этим именем следует: Святая Дева, ты не в силах мне помочь. Здесь не очень ясно на слух: к кому обращается капитан королевских лучников, наверное, по смыслу все же к Флер-де-Лис (отнюдь не святой: в песне «La monture» она подтвердила тезис, что можно быть и девственницей, и инквизиторшей одновременно, заявив Фебу, что вновь его полюбит в случае казни Эсмеральды!). Однако называть свою дульцинею (испанское слово dulcinea - возлюбленная, предмет обожания) именем, которым называют Богоматерь, – как-то странно, даже если ты и повеса! Но если – не дай Бог! – Феб в этот момент обращается к Богородице (а судя по написанию, это так, хотя слово ты написано с маленькой буквы!), тогда, уважаемый читатель, я умываю руки, так как не в силах вынести авторской скачкообразной логики…

Мне могут возразить, что в заключительной совместной партии поется: «И не Мадонне я молюсь, а ей одной», где Богородица названа на католический лад. Очень хорошо! Но до Мадонны-то еще далеко, а уши-то русского слушателя всегда с ним! Как воспримут они сие обращение? не сочтут ли появление Мадонны после Святой девы (прописную букву не пропоешь!) за торжество экуменизма, наконец-то снявшего в этой песне тысячелетнее противоречие между Западной и Восточной Церквами?!

Далее: Любви запретной не дано мне превозмочь! Какой Феб все-таки моралист, и как он любит свою избранницу! Но может ли быть любовь запретной в устах Voyou (хулигана, озорника, по словам Флер-де-Лис в песне «Il est beau comme le soleil»), бегающего к мадмуазелям и регулярно изменяющего невесте? Уж лучше бы: запретной страсти, ибо Эсмеральда (из мюзикла! – С.С.) – для Феба больше, чем fille de joie, но слово страсть и так уже часто употреблялось…

Заключительные слова партии Феба: Стой! Не покидай меня, безумная мечта! (в партии Феба это уже третье обращение после Эсмеральды и Святой Девы – явный перегруз!) // В раба мужчину превращает красота! – опять подтверждают мысль, что у переводчицы не все в порядке со стилистикой: сначала персонаж поет о себе, а потом перескакивает на мужчину вообще. Но из подобного коктейля делается логичный вывод, что только сам Феб и есть мужчина, а другие особи (хоть и с причинными местами) – так себе! Однако после странного (по построению), как отмечалось выше, рефрена Квазимодо и Фролло (в компании с Фебом) тоже поют о себе, как о мужчинах, которых также превращает в рабов красота.

Надо признать, что начальные фразы совместной партии: И днем, и ночью лишь она передо мной. // И не Мадонне я молюсь, а ей одной! – наиболее удачные из всего анализируемого текста, так как вторая фраза почти соответствует, а то и превосходит аналогичное место в первоисточнике: «A quoi me sert encore de prier Notre Dame?» [Зачем мне молиться еще и Богоматери?] Но таких удач, к сожалению, не очень много, да и само это место взято из варианта Ю. Кима, забракованного «французами», который можно отыскать в разделе «Поэзия» на сайте frenchmusicals.ru.

Мне все-таки не удалось избежать ссылок на оригинальный текст, за что я прошу прощения у терпеливого читателя. К недостаткам перевода можно отнести и отсутствие в нем сквозной рифмы, имеющейся в первоисточнике и очень его украшающей: Belle – elle – tel – éternel – charnel –Ciel –originel – criminel – celle – ensorcellent – pucelle – arc-en-ciel – infidèle – autel – quel – sel. Русский язык, конечно, существенно отличается от французского, но использовать имеющиеся в нашем языке достоинства и возможности (вспомним слова Мериме!) стоило попытаться, а не лепить к месту и не к месту бесчисленные восклицательные знаки…

И наконец, в рассматриваемом переводе отсутствует общее обращение к Эсмеральде, с которого начинаются все партии в оригинальной версии «Belle». Меня это очень удивило: ведь переводчица невольно нашла это слово, даже превышающее по своей значимости слово красавица, – свет, но не воспользовалась находкой и пошла не по пути сублимации, а по пути профанации…

Вот такая Belle получилась у нас по-русски. Перечитываешь сие творение и думаешь, а для чего тогда пушкинское «гений чистой красоты», лермонтовское «красы твоей блистанье», пастернаковское «прелести твоей секрет – разгадке жизни равносилен»?.. Чтобы женщина поняла, какая она красавица, нужно, оказывается – судя по разбираемому тексту, – обращаться не к ней, а к себе, и орать изо всей мочи: «Хочу тебя, изнемогаю, истекаю, смею желать, проклятая одежда, стон катится вниз и т.д.» Интересно, чувствуют ли себя красавицами исполнительницы роли Эсмеральды в тот момент, когда происходит такое обильное слюноизвержение?

На возражения, что, мол, зато этот текст по структуре вроде бы идеально подходит для замечательной оригинальной мелодии, можно ответить словами Я. Полонского: «Есть форма – но она пуста! Красиво – но не красота!», а если этого недостаточно, тогда словами Н. Заболоцкого: «А если это так, то чтó есть красота и почему ее обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?!»

Разбор получился длинный и для знатоков мюзикла «Notre-Dame de Paris», может быть, утомительный. Но я надеюсь, что этот разбор будет полезен для людей, не знающих содержание мюзикла и его – ключевой! – песни «Belle», для тинейджеров, еще не прочитавших роман Гюго, для всех тех, кому дорога правильная русская речь и традиции великой русской поэзии. Эквивалент «Belle» представляет из себя описание полового влечения, к тому же дурно изображенного. Вина здесь отчасти ложится и на автора оригинального текста, неосторожно вложившего в уста Квазимодо (некорректную, мягко говоря, для одноглазого звонаря) фразу: «J’ai posé mes yeux sous sa robe de gitane» [Я заглянул под платье цыганки]… А наши подмастерья, как известно, всегда любят гипертрофировать западные образцы. Но, господа, прочитайте пушкинское стихотворение «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…», о котором С. Аксаков сказал примерно так: «В сущности, здесь изображен половой акт – с горячей и холодной женщинами. Но как он это изобразил!» Стоит вспомнить провидческий завет суперэстета Оскара Уайльда, горестно заявившего в своем замечательном «De profundis», что самый большой порок – поверхностность.

В заключение позволю себе поместить здесь сонет, посвященный неизвестному стихотворцу, чьи стихи (в основном про любовь) мне пришлось разбирать. Думаю, что этот сонет будет здесь к месту, чтобы возможные недоброжелатели не говорили, что автор сей статьи, анализируя безобидный текст мюзикла, на который валом валит вся Москва, лишь прикрывается авторитетами классиков, а сам-то он что может?..

 

Любезный друг! Позволь мне дать совет:

Любовь – гармония, а не мочало!

Сомнительно считать искусством бред,

Пусть и рожденный страстью небывалой.

И если ты – хоть чуточку поэт,

О чувствах пой, чтоб музыка звучала:

Ведь кровь тогда в строках струится ало,

Когда чернила изойдут на нет!

 

Нахлынет боль? – Пусть это будет болью.

Охватит дрожь? – Поверить дай, что дрожь.

Судьбою вдруг приставлен к горлу нож –

Умри, но песню не фальшивь собою!

А не сумеешь умереть – не трожь

Любовь неживотворною любовью!

 

Сергей Савенков, октябрь 2002 года.