Восстанавливаю небольшую страничку (созданную 5 лет назад) для рассказа о курьёзных случаях при сдаче некоторых экзаменов в бытность мою студентом Тульского Политехнического Института (1973 – 1978), факультет «Техническая Кибернетика», специальность ЭВМ. Полагаю, что это будет интересным для моих товарищей, ибо в этом году исполняется 35 лет нашему выпуску. Если у сокурсников есть, что добавить, пусть присылают мне на сайт: размещу обязательно.
Дополняю эту страничку своей шутливой поэмой о наших колхозах и парой стихотворений, посвящённых своей любимой группе 2332.
Напоминаю, что встреча выпускников нашего курса намечена на 9 июня 2013 года у бывшего входа в Главный корпус ТПИ. Время прихода/приезда – с 10.00 до 12.00
Мы заканчивали второй курс, зачёты остались позади, а впереди у нас была летняя сессия, состоявшая из пяти экзаменов. После сессии многие ребята собирались ехать в разные стройотряды, и поэтому некоторым из нас захотелось чуть-чуть отдохнуть перед тяжёлыми трудовыми буднями. Сделать это можно было, только сдав досрочно последний экзамен. Этим экзаменом у нашей специальности оказалась физика, курс которой в том году заканчивался. Доцент у нас был хороший, не особо свирепствовавший. Дадим ему (на всякий случай) фамилию Царёв. Итак, человек пятнадцать, а, может, и больше (на других специальностях тоже были не дураки) взяли в деканате направления и явились в назначенное место к 08.00. Прождав с полчаса и выкурив по паре сигарет, доцента своего – назовём его Игорем Николаевичем – мы не дождались. Часть не шибко стойких решила не искушать судьбу и отправилась по домам. Но большая часть осталась ждать. Прошло ещё полчаса, – Игоря Николаевича не было видно. Позвонили на кафедру. Оттуда сообщили, что доцент наш с раннего утра предупредил, что сегодня принять экзамен он не сможет и просит передать страждущим студентам, что досрочная сдача переносится на завтрашний день. Почти все приуныли, среди них был и я: мечталось сделать подарок и себе, и больной маме. Стали расходиться. Осталось трое и все из нашей группы: Гена, Володя и я. Хотели, было, пойти пивка попить с горя, но Гена вдруг предложил сходить на кафедру: уточнить, в чём же дело. Я стал отговаривать его: «Геноссе, зачем мы туда попрёмся?» На что он ответил: «Тебе, что, лень 200 шагов сделать: до второго корпуса рукой подать!» Приходим втроём на кафедру физики. Секретарь на наш вопрос отвечает то же, что и по телефону: «Игорь Николаевич сегодня занят, неизвестно когда освободится, приходите завтра…» Я тяну Гену за рукав: «Всё ясно, пошли отсюда!» Но Гена меня, несмышлёного мальчишку, не слушает и выдаёт на-гора: «А не могли бы Вы дать адрес Игоря Николаевича?» Секретарь, жёстко: «Мы адреса преподавателей студентам не даём. Вы, молодой человек, в своём уме находитесь, чтобы требовать такое?» Но Геноссе (ведь именно так с немецкого языка переводится слово товарищ) парирует убедительно: «Дело в том, что мы завтра не сможем прийти: мы трое издалека, и у нас уже куплены обратные билеты домой. Хотелось бы непосредственно у преподавателя узнать, когда же он точно будет принимать, чтобы в другой раз не ошибиться с приездом». Секретарь, удивлённо: «Помилуйте, тогда сдавайте по расписанию сессии!» Гена, находчиво: «Не сможем, ибо должны уехать раньше даты экзамена квартирьерами ССО на ударные комсомольские стройки!» (Впрочем, Гена и подключившийся к разговору Володя, может быть, говорили что-то и иное, – не помню, – но гипотеза о квартирьерах мне сейчас представляется наиболее правдоподобной и красивой.) Секретарь пожимает плечами и нехотя даёт всё же адрес нашего доцента…
Едем в троллейбусе к месту назначения. Я по-прежнему предлагаю оставить эту затею, но у Гены уже виден блеск в глазах, и его не остановить. Володя ему почему-то не препятствует. В конце концов, я перестаю ныть и доверяюсь своим друзьям, которые старше меня на 6-7 лет. Находим улицу и дом, поднимаемся на этаж, звоним в квартирный звонок – никакого ответа. Я принимаюсь за своё, но Гена цыкает на меня и прикладывает ухо к двери, манит нас пальцем. Мы прислушиваемся: действительно в квартире слышится какое-то движение. Гена вновь нажимает на кнопку звонка и долго держит. Дверь через пару минут распахивается, на пороге появляется несколько растрёпанный молодой человек, на ходу заправляя рубашку в брюки. (Потом, разбирая эту заминку, мы пришли к выводу, что парень был тогда не один и мы, вероятно, помешали ему насладиться обществом прелестной подруги.) Мы сразу признаём в нём – ибо он был чрезвычайно похож – сына Игоря Николаевича. На его резонный вопрос, в чём дело, Гена сначала показывает студенческий билет и зачётку, а потом повторяет всё то, что говорил секретарю кафедры. Сын доцента, ещё не совсем придя в себя, полусонно мямлит, что Игорь Николаевич не пришёл из-за уважительной причины: он поехал по делам к старой матери. Однако не уточняет, по каким именно. Гена – уже полностью в полёте вдохновения – начинает выпытывать адрес и имя старушки, добавляя дополнительные аргументы, мы с Володей поддакиваем, и, наконец, молодой человек сдаётся: «Ребята, точного адреса бабушки я не знаю. Улица – такая-то, а дом находится около колонки водоснабжения…» Мы благодарим его и откланиваемся.
На улице я возобновляю попытки утихомирить Геннадия. Напрасный труд: Геноссе собрался идти до конца. Приезжаем на окраину Тулы. Идём по улице, застроенной индивидуальными одноэтажными домами. Не верится даже, что находишься в Туле: деревенская улица, да и только! Видим колонку. Походим к ближайшему дому и спрашиваем: «Скажите, пожалуйста, где здесь Царёвы живут?» Слышим в ответ: «Э, милки! Тут половина улицы Царёвых. Вам кого нужно?» «Мы ищем дом, где живёт мама Игоря Николаевича». «Какого Игоря Николаевича? Доцента, что ли?» – вопрошают нас. «Ну да, нашего преподавателя физики. Мы его студенты», – радостно киваем мы головами. «Тогда вам надо пройти вот до той колонки и подняться чуть наверх». Подходим к указанному дому и видим на крылечке старую женщину, которая, заметив трёх незнакомцев, пытается скрыться в доме. Мы вежливо останавливаем её, обращаемся к ней по имени отчеству (у внука выпытали), просим прощения за нежданный визит, справляемся об Игоре Николаевиче. Старушка, рассмотрев нас внимательнее и заметив, что гости одеты весьма цивильно – в костюмах и при галстуках, – вступает с нами в беседу:
– Да кто ж Вы будете?
– Мы студенты. Игорь Николаевич назначил нам на нынешний день сдачу экзамена, а сам не пришёл. А у нас проблемы со временем и т.д. и т.п. Адрес Ваш узнали через внука…
– Ах, соколики, как жалко! Но Вы сынка моего простите: ему вчера поздно вечером позвонили и сказали, что завтра утром он может забрать материалы с пилорамы. С самого ранья он стал искать машину. Слава Богу, что нашёл и поехал на пилораму. Вы уж простите: он три месяца ждал этих досок. И вот – повезло!
– А когда же он уехал?
– Да часика полтора назад.
– А когда вернётся, не сказал?
– Да кто ж его знает? Обещался к часу или к полвторого…
Мы посмотрели на часы. Было полдвенадцатого. Я, естественно, принялся за старое, но Гена так строго на меня посмотрел, что я тут же замолк. Поскольку время было почти обеденное, – да и, когда идёшь на экзамен, завтракаешь плохо, – наши молодые желудки довольно звучно стали требовать пищи. Мы решили сходить в аэровокзал, благо он был в десяти минутах ходьбы, и в тамошнем буфете заморить червячка. До сих пор помню, что котлету аэровокзальную я съел с трудом: в институтском буфете эти изделия были намного качественней. Обед занял немного времени. Мы вернулись на исходную диспозицию, перебросились парой слов с матушкой нашего долгожданного доцента и присели на скамеечку. Я взялся за свой конспект, но формулы в голову не лезли. Когда я мельком взглянул на Геннадия, я его не узнал: он был прекрасен, как Аполлон, оглядывающий неприглядные окрестности. Мне показалось, что он нравился сам себе за то, что, несмотря на все преграды и моё нытьё, упорно шёл к намеченной цели. Впрочем, цель эта для меня была ещё не ясна, и я вновь и вновь вгрызался в принцип неопределённости Шрёдингера и пытался понять красоту постоянной Макса Планка…
Минуты текли неимоверно
медленно. Машины и доцента на горизонте не было. Зато неожиданно появился наш
новый знакомый – сын Игоря Николаевича. Он небрежно кивнул нам головой и пошёл
к бабушке, которая тоже в нетерпении, как и мы, ждала возвращения сына. Наконец
показалась машина с длинным кузовом, доверху набитом
толстенными шестиметровыми досками. Не помню их толщину, но уж никак не меньше
Долго ли, коротко ли, но доски были аккуратно сложены под навесом во дворе. Нас пригласили в дом, где хозяйка накрыла стол и даже поставила бутылку водки. Игорь Николаевич перед трапезой хотел нам вручить деньги за наш труд, но мы великодушно отказались. Тогда он спросил: «А направления на сдачу экзамена у вас с собой?» Мы ответили утвердительно. Тогда он предложил нам, чтобы мы сами себе поставили отметку за курс физики в четвёртом семестре, добавив: «Такую, какую, на ваш взгляд, Вы сами заслуживаете». Я посмотрел на предыдущие результаты экзаменов по физике: там стояли две пятёрки. И хотя я не очень-то въехал в ядерную физику, всё равно поставил себе «Отлично» и подал зачётку. Володя повторил процедуру, так как и у него за предпоследний экзамен была пятёрка. У Гены не было пятёрок, а были, по-моему, тройка с четвёркой, но он, нисколько не сомневаясь в своей правоте, вывел уверенное «Отл». Игорь Николаевич расписался в зачётках и взял наши направления. Мы слегка перекусили, выпив к тому же грамм по сто. Потом поблагодарили гостеприимных хозяев, раскланялись и отправились к остановке троллейбуса. Шагов через пятьдесят я услышал от Володи и Гены следующее: «Мы думаем, Серый, ты о такой сдаче экзамена будешь помалкивать: не будем подводить Игоря Николаевича. Даже под сильным градусом не болтай!» «Ну что вы, ребята! – воскликнул я, – никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах я не проболтаюсь. Вы можете быть во мне уверены на двести процентов!»
На этом, пожалуй, можно было бы и закончить рассказ об экзамене по физике в летнюю сессию, но хочется всё-таки упомянуть о разглашении тайны. Нет, дорогой читатель, эту тайну выдал не я. Года через полтора после истории с «разгрузочным» экзаменом, на одной из вечеринок группы, ко мне подошёл захмелевший Феликс и спросил вкрадчиво: «Серёжа, расскажи, как ты последний экзамен по физике доценту Царёву сдавал?» Я, естественно, сказал, что по направлению в какой-то из дней той сессии. Наш любимый дед (ровесник Гены) засмеялся и предложил мне показать зачётку. Что самое странное – она была у меня при себе. Я машинально вынул её из портфеля, подал ему, он раскрыл её на четвёртом семестре и ткнул пальцем в графу об экзамене по физике: «Странно, почему же все записи, – даже оценка – кроме подписи доцента, сделаны твоей собственной рукой?» Я густо покраснел, забормотал что-то невнятное и явно неубедительное. Но Феликс ласково потрепал меня по пунцовой щеке и промолвил: «Успокойся: я всё знаю. Мне Гена, находясь в приподнятом настроении, как-то выдал вашу страшную тайну. Шустрые вы ребята, однако. А уж от Володи я и вовсе этого не ожидал. Ну, пойдём: а то Геноссе не преминёт выпить нашу с тобой долю…»
Нет уже, к сожалению, с нами ни Гены, ни Феликса. Не знаю, жив ли наш доцент? Если жив – дай Бог ему здравия!
МАРКСИСТКО-ЛЕНИНСКАЯ ФИЛОСОФИЯ. Исторический материализм.
После того, как я досрочно и довольно оригинально сдал физику (смотри выше), в голове у меня зародилась мысль: «А что если попытаться сдать досрочно ещё и философию: ведь она стоит предпоследней в программе экзаменационной сессии? Тогда у меня будет ещё четыре дня для отдыха перед ССО». Мысль, которая поначалу была лишь точечкой, вскоре заполонила всю мою голову. И уже подъезжая к дому, а жил я от Тулы километрах в двадцати, я решил, что завтра непременно возьму направление в деканате на сдачу экзамена по «Историческому материализму» доценту Редкозубову – гнусологу, как мы его называли из-за его несколько гнусавого голоса и его знаменитой фразы: «Гнусеологические корни оппортунизма». Он говорил, конечно: гносеологические (от древнегреческого gnosis – познание, знание), но нам слышалось вследствие его речевого дефекта: гнус и т.д. Правда этого преподавателя я немного опасался, так как мне при сдаче предыдущего экзамена по «Диалектическому материализму» не удалось убедительно показать ему, ссылаясь на работу Энгельса, как обезьяна превратилась в человека. (Честно говоря, я до сих пор этого не понимаю и радуюсь тогдашней неубедительности.) Гнус долго меня мурыжил, глядел на оценки «отлично» по «Истории КПСС» и поставил мне среднюю, если так можно выразиться, четвёрку… В общем, основания для опасения были не безосновательные. Но возможность получить лишние дни отдыха перебарывала мои опасения. «К тому же, – размышлял я, – диамат всё-таки использует диалектику для объяснения превращения неорганической материи в одушевлённую, а истмат использует её в иных целях. Социальный организм, проходя низшие стадии развития, достигает своей вершины в диктатуре пролетариата, чтобы перейти совсем в заоблачные высоты: к бесклассовому обществу. Не беда, что там и там присутствует непонятная материя: ведь я в общественных вопросах более силён – так что: вперёд!»
Здесь я сделаю небольшое отступление. Предыдущие предложения, заключённые в кавычки, не претендуют, безусловно, на точность и научность. Не исключено, что меня будут обвинять в незнании предмета. Что ж, извольте, господа учёные философы. Я хочу сказать несколько о другом. Нынешние студенты не знают прелести сдавания экзаменов по наукам, которых нет в природе. А мы прошли через диаматы и истматы, политэкономию социализма и научный коммунизм. Нелёгок был этот путь. Вряд ли и наши преподаватели сами верили в то, что они нам преподносили в качестве науки, но лозунг «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно» заставлял их приспосабливаться к той системе, которую выбрали наши предки, разгромившие Русскую Империю. Уже значительно позже, когда разрушали Сомнительный Союз Сомнительных Республик, когда бывшие партийцы и комсомольские работники ринулись в бизнес растаскивать общественное добро, я помнится, с горечью выдал фразу про диалектическое развитие диамата: «Диалектика кончилась, остался сплошной материализм!»
Подготовившись более-менее к материалистическому пониманию истории, я отправился в назначенный день убеждать доцента Редкозубова в своей лояльности псевдонауке. Таких, как я, было человек десять. Мы собрались в кучку у кафедры и ждали появления великого гнусолога. Он появился откуда-то из другого места и на наш вопрос о номере аудитории сказал, что экзамен сегодня он у нас принимать не будет, ибо мы – неорганизованное «стадо», а у него есть обязанности перед организованным. Оказывается, доцент наш собирался в данный момент «экзаменовать» только тех, кто сделал что-то для кафедры марксистко-ленинской философии, кто написал нужные рефераты, а, может быть, даже – тут рискну предположить – как-то помогал в оформлении его докторской диссертации. В общем, мы пребывали в недоумении. Гносеологический борец с оппортунизмом по-отечески посоветовал нам идти к другому преподавателю и торжественно удалился к организованному стаду. Мы решили узнать на кафедре, кому же нам предстоит сдавать. Нам ответили: «Идите к доценту Завалишину в аудиторию такую-то». Незнакомая философская личность да ещё с такой неприемлемой для студентов фамилией заставила нас призадуматься. Несколько человек решило не искушать судьбу и покинуло поле битвы. Наиболее упёртые пошли на штурм истмата…
Билет мне попался не сложный. Я быстро приготовился и пошёл отвечать. Ответил неплохо: и на вопросы основного билета, и на дополнительные вопросы, которые, как я понимаю, были мне заданы ввиду редкозубовской четвёрки по диамату. Доцент Завалишин уже взял мою зачётку, чтобы украсить её второй досрочной пятёркой, но решил задать ещё один вопрос. Вот тут-то и началось самое интересное:
– А ты кто?
– Человек (я полагал, что за подобным вопросом надо искать философскую подоплёку).
– Да нет! Кто ты вообще?
– Я – студент (я действительно имел такой социальный статус).
– Да нет, не об этом я спрашиваю, – Завалишин начал горячиться, а я почувствовал, что ещё чуть-чуть и от пятёрки останется пшик. – Кто ты в группе?
– Не понимаю Вас!
– Какую ты общественную работу ведёшь?
– Я – политинформатор.
– И сколько же ты провёл этих информаций?
– Четыре. По одной в месяц.
– Ну и как, слушают?
– О да, безусловно!
– Не спят?
– Нет, нет. Я подбираю интересный материал.
– Это плохо!
– Как плохо (я был в шоке)?
– Да так: плохо и всё. Вот когда я читаю лекцию и вижу, что студенты спят, я считаю, что лекция удалась…
Описать моё тогдашнее состояние очень трудно. Я сидел против доцента Завалишина с раскрытым ртом и увеличенными раза в три зрачками и не мог проговорить ни слова. Пауза длилась целую вечность. Рот закрыл я тогда, когда увидел в руках зачётку, а там – в графе истмат – оценку «отлично». Я поблагодарил преподавателя и вышел из аудитории… Пришёл я в себя только через два дня, когда наш заведующий кафедрой, профессор Матикашвили, на своём экзамене влепил мне вполне заслуженный трояк. Дело в том, что философию сдавал я 10-го июня, а предмет по специальности – 12-го. Полутора дней явно не хватило, чтобы запомнить, как же работает JK-триггер и иже с ним. Это была первая – и далеко не последняя, увы, – тройка, полученная мной на экзаменах в ТПИ. Впрочем, симметрией оценок в летней сессии 1975 года я могу гордиться: 5 – 5 – 3 – 5 – 5 .
Что же касается замечания того остроумца насчёт сна, то его великий смысл я понял спустя много лет. Человек засыпает тогда, когда ему комфортно, когда звучащая речь действует умиротворённо и успокаивающе. А достичь этого, обучая студентов псевдонаучной дисциплине, – вообще высшее искусство! Помимо всего прочего, во сне человек лучше запоминает. Могут возразить, что засыпают, когда скучно или когда устают. Нет, друзья: когда скучно, тогда зевают, а когда устают – валятся с ног…
Это был одновременно мой нелюбимый и любимый предмет. Нелюбимый потому, что приходилось изучать то, к чему не лежит душа. (Замечу, в скобках, что тем, к чему не лежит душа, пришлось заниматься всю жизнь. Как я тогда удержался в институте – самому неясно. Видно, память и умение схватывать на лету помогли.) А любимый потому, что именно на лекциях Галины Алексеевны Кореньковой, читавшей нам курс ЭУА, я написал много стихотворений, особенно во втором семестре 3-го курса. (Сейчас, откровенно говоря, среди тех стихов мне мало что нравится.) Может быть, я и пересилил бы себя и потихоньку приноровился к этой и другим техническим дисциплинам, но в личной моей жизни произошла драма: девушка Лена со специальности ПМ, в которую я был очень сильно влюблён, вышла замуж за армянского парня с машфака. Известно, что такого рода события ведут людей, предрасположенных к сочинительству, к выплёскиванию своей печали на многострадальную и терпеливую бумагу. Занялся этим и я. А случались мои печали чаще всего именно на лекциях по ЭУА. Вот и выплакивался ваш покорный слуга:
Кружок из золота – и преданность до гроба:
Тяжелый блеск металла высшей пробы…
Я в чужое до боли влюблённый,
Но забыть тебя, значит себя позабыть…
Лена, Леночка! Аленький, Аленький!
Как прекрасны твои имена!
Для тебя я по-прежнему маленький,
Елена Анатольевна…
Естественно, что лекции Галины Алексеевны писались мной от случая к случаю, что привело к печальным результатам: экзамен по ЭУА в первом семестре я провалил, получив первую пару с начала обучения. Вообще эта зимняя сессия была самой чёрной в моей студенческой жизни: 4 – 3 – 3 – 2. Я был, правда, немного простужен в то время, но результат всё же говорит сам за себя. Зато политэкономию (капитализма), после злополучной параши, я сдал блестяще доценту Ромицыну. В аудитории было холодно до жути, но я не вышел, чтобы взять пальто и, естественно, подсмотреть в конспект или учебник, ответил на все многочисленные дополнительные вопросы (даже на те, о которых в учебнике было петитом), попросил задать их ещё, когда доцент уже взял зачётку и стал делать в ней запись. На что наш преподаватель ответил: «Тебе что, шестёрку ставить?» Пять баллов окрылили меня, и я успел в сессию пересдать ЭУА на «хорошо». Странный я всё-таки тип, что подметила и Галина Алексеевна: «Если б ты мне так отвечал на общем экзамене, получил бы пятёрку, а сейчас – извини…»
Во втором семестре, как писал уже выше, я усилил поэтические изыски. Если добавить к этому, что тему курсовой по ЭУА Галина Алексеевна мне выбрала очень тяжёлую и новую для того времени, оштрафовав меня за подделку лабораторных работ в первом семестре (каюсь трижды!), то станет понятным, почему к летнему экзамену по столь амбивалентному для меня предмету я подошёл совершенно не готовым. Экзамен был последним в сессии, предстояла славная поездка в город Брест на технологическую практику – я вытащил жребий ехать именно туда, – а спасительной тетради с лекциями не было. Вспомните Шурика из фильма Леонида Гайдая, который страдал от отсутствия конспекта – в таком состоянии находился и я. Перелопатить гору книжек за три дня не представлялось возможным. Что делать? Я читал в читальном зале толстые книги, выуживал из скудных своих записей ответы на экзаменационные вопросы, но всё это было не то. И я решил рискнуть: подготовиться к сдаче экзамена в течение половины дня. Дело в том, что параллельная группа сдавала ЭУА на день раньше. Я приехал на кафедру, дождался, когда одна из дисциплинированных девчонок, писавших все лекции, выйдет из аудитории, и попросил конспект. Мне его дали – то ли Алька Измайлова, то ли Верка Фёдорова, не помню, – с условием непременно вернуть. «Ну, конечно», – сказал я и отправился к себе, на посёлок Первомайский.
Приехав на посёлок и заскочив на минуту домой, я сбегал в магазин, купил там пачку сигарет, две бутылки пива и пошёл в наш парк. Нашёл там укромное местечко, подальше от глаз посторонних, и принялся изучать конспект. Я решил во что бы то ни стало два раза внимательно прочесть тетрадку с лекциями от корки до корки. Когда солнышко устало светить и в парке стемнело, я выполнил намеченное, выпив попутно литр пива и выкурив полпачки сигарет. Вернулся домой, быстро разделся и заснул мертвецким сном. С утра пораньше бодро встал, перекусил на скорую руку и поехал с хорошим настроением в славный град Тулу…
Галина Алексеевна запустила в комнату, где мы делали лабораторные работы, сразу человек двенадцать, а то и пятнадцать. Мы расположились по бокам огромного стола, наш доцент воссела во главе его. Я открыл билет, в котором было два вопроса, и сразу обнаружил, что ответов на эти вопросы я не знаю. У меня выступил холодный пот, я достал из заднего кармана брюк носовой платок, – ибо всегда там его ношу, – вытер лицо и от досады громко высморкался. Что было делать? Чистый лист, лежавший перед моими глазами, словно издевался надо мной своей белизной и отсутствием схем и формул. «Может, уйти», – стала сверлить мой мозг предательская мысль. Я опять достал платок. Потом посмотрел на Галину Алексеевну и увидел, что она пристально изучает моё поведение. Я уже приподнялся, чтобы не тянуть понапрасну волынку и выйти вон, как вдруг в памяти выплыла неизвестно откуда схема из первого вопроса, за ней формула. Я сел, записал и нарисовал то, что вспомнилось. А дальше случилось невероятное: я не успевал записывать разные электронные причиндалы. Доцент наш был в недоумении: ещё десять минут назад Савенков кусал от бессилия ручку, а теперь строчит ею, как из пулемёта. Когда все ответы на вопросы были готовы, я вновь достал платок и громко высморкался, но теперь уже не от досады, а от удовлетворения достигнутым результатом. Внезапно Галина Алексеевна встала и направилась в мою сторону. «Пусть идёт и делает досмотр, – хихикнул я про себя, – если я и списывал, то только из своей памяти!» Но она почему-то подошла не ко мне, а к среднему Володе, и стремительно запустила руку туда, где находится причинное мужское место. Все замерли. А Галина Алексеевна торжествующе вынула из-под Володи тетрадь с лекциями, (он сидел на раскрытом конспекте) молча показала ему на дверь и вернулась на своё место, попутно с хитринкой взглянув на меня. Я улыбнулся в ответ своему преподавателю и попросился отвечать. Мне было высочайше позволено.
На вопросы билета я ответил легко и непринуждённо, но обратил внимание, что метресса наша не очень-то мою пулемётную болтовню слушала. Я понял, что она не поверила в то, что я смог написать ответы, не прибегая к помощи шпаргалок. Поймать меня на этом, как Володю, ей напрямую не удалось, но частые доставания Савенковым своего носового платка её смущали: что-то было здесь явно не чисто. Плюс ко всему, ответы на листочках были подозрительно исчерпывающими. «Оставим это, – мягко сказала Галина Алексеевна, отодвигая мои писульки в сторону, – скажите мне, пожалуйста, как работает схема такая-то?» Наступила самая волнительная фаза экзамена: дополнительные вопросы. Доцент полагала, что моё невежество по её предмету обнаружится моментально, что я непременно поплыву. Но не тут-то было! В моей памяти (жаль, что оперативной и годной лишь в течение нескольких дней) находилось уже всё, что было написано и нарисовано в Алькином или Веркином конспекте. Ответ на вопрос хозяйки аудитории последовал незамедлительно. И сколько ещё она ни спрашивала, как ни пыталась запутать меня, – я отвечал каждый раз безукоризненно, удивляясь самому себе. Поистине это было чудо! Круглые глаза Галины Алексеевны были таких же размеров, как и мои в момент перла доцента Завалишина про отсутствия сна у согруппников на политинформациях. Убедившись, что на данный момент Савенков знает её предмет изрядно, она взяла мою зачётку и сказала царственно: «Пожалуй, хватит Вас спрашивать. Ставлю Вам «хорошо». Я, находившийся в эйфории от неожиданного успеха, удивился: «Галина Алексеевна, почему Вы ставите мне четверку: ведь я же ответил абсолютно на всё!» Тут её глаза сузились, ручка в руке задрожала. Этого было достаточно, чтоб моя эйфория тотчас же улетучилась: преподаватель ведь всегда может скосить даже отличника. «Согласен на четвёрку, Галина Алексеевна!» – воскликнул я, ещё недавно находившийся в состоянии groggy, а потом так нагло осмелевший. Мне не хотелось дразнить гусей, пардон, – гусыню в данном конкретном случае. Получив заслуженно-незаслуженный «хор», я пошёл пить тульское пиво. Каким прекрасным оно было, друзья: и пиво, и время – не то, что сейчас…
ГОЛЬ НА ВЫДУМКИ ХИТРА
Учились мы на четвёртом курсе. И был у нас предмет, название которого я запамятовал. Но вот доцента, который читал курс лекций по этому предмету (добавлю: специальному), я хорошо запомнил. Фамилия у него была Кутуров. Имя, кажется, – Анатолий. Как мы слышали от старших ребят, этот крупный по габаритам мужик был чрезвычайно одарённым, в своей специализации был дока и вообще обещал сделать блестящую научную карьеру. Но у него был один существенный недостаток: он был косноязычен донельзя. Поговаривали, что и кандидатскую он не защищал, а степень ему присвоили по докладу за совокупность работ. Не понимаю, почему ему доверили преподавательскую деятельность? Да, он уверенно рисовал схемы и узлы ЭВМ, но понять из его рассказа, как та или иная штуковина работает, было просто невозможно. Речь Кутурова была испещрена паразитными словами: допустим, то есть и т.д. Через некоторое время мы совместными усилиями (инициатива принадлежала мне, разгильдяю) дали ему шутливую кличку – «Оно, хотя, конечно, так, но, тем не менее, однако, ежели, коли что, допустим, то есть, например». Сами понимаете, что лекции записывать за подобным оратором было сущим мучением. Мы всячески пытались фиксировать в тетрадках его неуклюжие высказывания, но многие из нас вскоре бросили это неудобное занятие. Однако когда приблизилась сессия, и мы узнали, что экзаменационных вопросов 90 штук, тут стало совсем не до шуток. Слава Богу, что в двух наших группах нашлись девчонки, сумевшие разобраться в хитросплетениях косноязычной речи. Их тетради с лекциями и спасли нас от позора…
Доцент запустил нас в аудиторию и предоставил самим себе: добрый и славный всё-таки был дядька. Естественно, недисциплинированные студенты стали письменно отвечать на вопросы, используя чужие конспекты. Среди них был и я. Я быстренько стал переписывать из чьей-то тетради формулы и схемы. Но вдруг меня как током ударило: «А что если этот добрый дядька начнёт задавать дополнительные вопросы? Повторной ситуации, как со сдачей экзамена по ЭУА, не может быть: ведь лекции Кутурова я не прочитал дважды…» Я загрустил, но ведь голь хитра на выдумки. Я решил по каждому вопросу, а их было три, отвечать не всё, а оставить кое-что про запас. И вот наступил мой черёд отвечать. Я сел рядом с преподавателем и начал свой спич. Ответил на первый вопрос, а наш доцент спрашивает меня интеллигентно так: «Простите, а там вот есть одна важная схема…» Я театрально хватаюсь за голову и говорю сокрушённо: «Как я мог позабыть? Ну, конечно!» И рисую нужную схему, которую, как вы понимаете, я оставил про запас. Дядька удовлетворённо кивает, я отвечаю на второй вопрос. Он опять обращается ко мне тем же тоном: «Понимаете, в Вашем ответе отсутствует одна очень существенная формула». Я опять изображаю забывчивого юнца и пишу на листочке существенную для него формулу. Доцент улыбается, я отвечаю на третий вопрос уже без всяких запасов. Дополнительных вопросов больше нет, мне ставят «отлично», и я на крыльях вылетаю к изумлённым сокурсникам, не верящим, что я получил пятёрку по столь тяжелейшему предмету.
Простите мне, дорогой наш преподаватель, эти маленькие хитрости: вы психологически приняли мои ответы на основные вопросы по билету за ответы на Ваши дополнительные вопросы. Не обижайтесь на меня, ибо моя эта уловка наверняка была скомпенсирована: кто-то другой обязательно когда-нибудь в чём-либо провёл меня за нос. Я уверен в этом, ибо, как говорила героиня фильма «Любовь и голуби»: «Бог – не Тимошка: видит немножко!»
СЕРГЕЙ САВЕНКОВ
ШУТЛИВАЯ ПОЭМА В
3-Х ГЛАВАХ И ОДНОЙ ПЕСНИ О КОЛХОЗАХ ГРУППЫ 2332 ТУЛЬСКОГО ПОЛИТЕХНИЧЕСКОГО
ИНСТИТУТА (1973-1978) СО ВСТУПЛЕНИЕМ
Как известно, сельское хозяйство –
В СССРе камень разгильдяйства,
То есть преткновения,
Судя по прочтению.
Был министр – нет министра:
Урожай мелкозернистый.
Не использовал резервы,
Сберегал, скотина, нервы
Вместо тонкого подхода
К производству той скотины,
Не учёл в прогнозах года
Неустойчивость погоды,
Пропахав не клин – полклина.
В результате, корнеплоды
В теснотище заскучали.
Намечали, намечали,
Дружно все голосовали
Да не дружно собирали.
В результате – золотом,
Чтоб не сдохнуть с голода!
Хватит членствовать в Бюре,
Нарушать гармонию.
Поезжай послом к заре:
В сторону Японии!
Чтоб министров не снимали,
Чтобы сводки из газет
Бодро цифрами кричали,
Чтобы было меньше бед,
Чтобы Запад комплименты
СССР не раздавал, –
Посылаются студенты
В сентябре в сплошной аврал!
ГЛАВА ПЕРВАЯ. Притча о первом колхозе (сентябрь
Лекция по Высшей математике.
Знакомимся с основами.
Слушаем бабку, и – на тебе:
Замдекана обширной персоною.
Все встают,
Словно входит Суд.
Пару ласковых фраз
Неповторимым фальцетом,
И ещё не студенты –
В принципе, абитуриенты –
Впадают в экстаз
(Со стороны – апофеоз):
Завтра в колхоз!
(Не умещается в мозг.)
……………………………………………
Итак, собрались – едем.
И думаем: «В Эдем».
К тому же, с нами Эдик
С солидностью везде.
Пока друг другу чужды –
Нюх, нюх: сперва рефлекс.
Потом уж будет дружба,
Потом уж будет кружка,
Попойки… стоп, пирушки,
Ну а пока – подтекст:
Такие разговоры,
Такие переборы –
Подохнуть можно с горя:
Автобус – интеллект!
Сверкают лица знаньем,
Иным иносказаньем.
В глазах рябит глазами,
В глазах своих же – ноль.
В кроссвордах пишут «Скерцо»,
И бьётся жалко сердце,
Не зная сего темпа!
Взять документы, что ль?
Но Феликс смотрит хитро:
«Придёте все к поллитру!
Другими будут титры
В студенческом кино:
Колхоз – к нему окно!»
Приехали. Район
По прозвищу Белёвский
С любых позиций и сторон.
Отсутствуют вопросы…
………………………………………………………
Колхоз первый –
Навоз спелый.
Эдик, ещё не стерва,
Начинает умело.
Заселяемся в клуб,
Собирать будем клубни.
Эдик – Колумб,
Мы матросами будем.
Начинаются будни.
Собрание. Выступает грибник.
(Как я мог позабыть?!)
Прения отсутствуют:
Мы пока присутствуем.
Весь колхоз – пока:
Такая тоска!
Резолюцией – отряд
С командиром, комиссаром!!!
Хорошо – не бригадный подряд:
В бригадах работаем сами.
РАБОТА
Подъём в семь
Неохота совсем.
К тому же, неопытные
Ребятки:
Сразу из тёпленькой комнаты и –
На зарядку.
Бегом кружочек –
Проворней, дружочек!
Потом, обливаясь пОтом,
Становишься в сложную позу
И до земли приседаешь серьёзно.
Ах, как плохо молодым,
Не прошедшим огонь и дым!
«Стариканам» хорошо:
Всё же опыт за душой.
Завтрак в своей же столовой –
Единственно радужный миг.
Галка старается с Томой,
А то бы приехали мы
Третьекурсниками!
После завтрака – работа.
Ладно б до седьмого пота:
Нет, до крови из носу
Вровень с коммунистами.
Грядки – точно с километр,
Снова дружно – в позу:
Нет комбайнов в СССР,
Начинаем ползать.
«Земля, земля! Видна земля!»
Конечно, это не роман Золя
И не Колумба зоркий взгляд, –
Так наши завершаются поля!
Перекур. Хочется кур –
Ить не куришь, орёл!
Отдых прошёл.
Колумб восклицает: «Вперёд!
Такой же берег дальше ждёт!»
И утомившийся народ
Опять по слякоти плывёт.
Дождь не дождь, снег не снег –
Кровь из носу, человек!
А ещё в наказание –
Неизвестно за что –
Придумали соревнование
В неофициальный зачёт.
Два-три-три-один –
По системе Тейлора –
Побригадно впереди
(Не страшат её дожди!),
Тридцать два – помедленней.
День за днём
Спины гнём.
Колумб наш кричит: «Чепуха!
У колхоза до чёртиков Га –
Уберём! Ха-ха-ха!»
Убираем. Порой замерзаем.
Руки газами обогреваем
У выхлопной «Беларуся».
Потом уж – истинная Белоруссия…
СТОЛОВАЯ, ДОСУГ, ЛЮБОВЬ
Потом мы так уже не ели,
Как в той избёнке под горой.
После борьбы в кустах с нуждой
Домой взбирались еле-еле.
Работал там триумвират:
Тамарка, Галка, Гончаров,
Специалист по сбору дров.
Он резал хлеб, таскал ведро –
Короче, крепкий был солдат.
А Галя с Томой
Готовили, как дома,
Первоклассно:
Картошечку с маслом
И массой мяса!
На десерт – сколько хошь молока!
(Носили только издалека.)
Яблоки из ящиков
Глотали ящурно.
Какая там муза –
Не расплескать бы пузо!..
Досуг сверхинтересным был:
Кто постарше, изредка пил,
Кто помоложе,
Думал о ложе.
Начало досуга – первая ночь.
Пытаемся спать – неохота.
Наконец, обнаружился кто-то,
Сумевший барьер превозмочь:
Посыпались анекдоты.
И так три ночи к ряду
Гогочем до упаду,
Знакомясь попутно без скуки.
К тому ж, молодые подруги
При свете карманных фонариков
За ширмой устроили скетч:
Снимают куртяги и кофточки с плеч,
А мы глазеем, как маленькие.
Был очень популярен «Фрол-Фома»
Под Лёхину бородку и гитару.
А там, где иногда встречался мат,
Мы дружно подпевали: «Пару, пару!»
Был Щербаковский племени «кирей»,
Всепоражающий индейским видом.
Был Толик из фамилии зверей,
Был Феликс – командир маститый.
Это ведь тоже –
Своеобразный досуг,
Если мы вдруг
Ни на кого не похожи.
Учил Колумб нас в преферанс:
(Сейчас его б обули!)
Где снос, где прикуп, вист и пас
И как стрелять по пуле.
Был даже шахматный турнир:
Отряд ведь всё-таки!
А сзади клуба был сортир:
Рожкова вспомните!
«Угнали, мама, нас в колхоз!» –
И это было с нами.
Был не асфальт – сплошной навоз,
О Мамми!
Ни книг, ни кинофильмов, ни газет –
Не верили о хунте в Чили.
Умели лишь на ширмочку глазеть,
А водку пить ещё не научились.
Любовью «занимался» Толкачёв:
Всё время отставал со Светкой.
«Любили» Верку Ковалёв
И Мишка по соседству.
Любовь была совсем скудна –
Армейцам, в принципе, дана,
А молодые жались,
Приятств не понимали
И Эдика боялись,
А Эдик множество пропил,
Как позже разобрались.
Но нами и грибник руководил.
О нём два слова: физкультурник,
Писклявый, демократов не любил.
Колумбу предложил он диктатуру,
Ну и, наверно, тоже пил
За счёт студенчества, конечно…
Но время всё же быстротечно:
Пришёл автобус и увёз
Измученных студентов.
Таков был первый наш колхоз
Без лишних сантиментов.
Шестнадцать рябчиков нам дали.
Мы постонали, поворчали
Да и забыли прежний стресс,
Благодаря истории КПСС.
Но, главное, – нам подарил Белёв
Не эти паршивых шестнадцать рублёв.
Он нас закалил для будущих битв,
Что с нами случились потом впереди!
ГЛАВА ВТОРАЯ. Наиприятнейшая притча о втором колхозе (сентябрь 1975)
Третий курс.
Вошли во вкус
Студенческого существования.
Едем в колхоз
(Не проведёшь за нос!),
Настраиваясь заранее
На новую жизнь!
Please:
Бабье лето… Сентябрь – херувим,
И мы – ангелочки.
С нами Фома, боец-пилигрим,
А также Шарафутдинов Санёчек.
Начало – люкс: в грузовике
С душою лёгкой, налегке.
Звенят бутылки в рюкзаке:
«Не быть тоске, не быть тоске».
Женщин – в клуб,
В дом – мужчин.
Кто очень глуп,
Тот пьёт один.
Отметили, немного порыгали,
Но это вспоминаешь без печали.
Компания тёплая, то, что и надо:
Бек Соломатин, Лыгин Геннадий,
Коля Белаш, Сергей Савенков,
Вовы Баранов и Плешаков,
Быков подросший, Логвин Юрец,
Толик с ширинкой от джинс, наконец.
Женщины наши, прекрасные серны:
Соцкова Рита, Агеева Лена,
Лёля-люлёчек, Вяткина Галя,
Ольга, Светлана, Гаврилина Надя,
Люда, Наташа! О спектр имён –
Все незамужние! Сон!!!
Работа – пустяк,
Руководство – ништяк!
Итак,
Девочкам – в поле,
Ребят – на комбайны.
Суперзаданье:
С девяти до пяти,
Далее можешь идти.
Помнить о той работе –
Быть идиотом.
Вспомним иное,
Что после работы.
Вове Баранову девятнадцать –
Надо б собраться,
Повеселиться, забыться,
Напиться.
Веркам обеим стукнуло двадцать!
Разве пропустим подобное, братцы?
Нужно набраться во имя здоровья –
Только такое условье!
Собираемся, пьём
День за днём
Из стаканов и умывальника,
Из коробок и прямо из горлышка.
Мы уже ведь не маленькие,
Мы уж довольно взрослые.
Пьём
Чаще в столовой, чем за углом
Без Фомы и при нём,
Его иногда зовём.
Пьём даже в полночь:
Требуют души!
Приходит на помощь
Старушка Марфуша.
Старушка не требует лишней доплаты:
Всего 38 копеек с трёх братьев.
А коль пятерик, то прямо на хате,
И мы – в аккурате:
Туманятся негой прекрасной мозги!
Спасибо тебе, мадам Изергиль!
…………………………………………..
Утро туманное, утро осеннее.
Комната спит, Тарасов храпит.
(Коля, прости мне моё откровение.)
Сашка приходит студентов будить:
«МОлодцы, хватит подушки вам тискать:
Ждут вас комбайны, картошка и пыль!»
– Саша, ты слишком наивен и искренен:
Мы повзрослели, и, значит, мы спим!
Сашка опять же: «Колхоз погибает!
Можно проспать так и весь урожай!»
Комната храпом ему отвечает –
Тут-то и входит Фома, не спеша.
«Хватит сопеть! Поднимайтесь, орлята!
Каждый из вас – настоящий боец!»
Глазки раскрылись, и голос невнятный:
«Встанем, но только пусть скажет отец».
И начинают шесть глоток спросонья
(Можно добавить ещё с похмелуги):
«Гена, скажи своё веское слово:
Встать или дальше сопеть свои звуки?»
Гена, по-царски: «Спасибо вам, други,
Что доверяете мне полномочья.
Как там погода? Ведь всё-таки осень!
«Капля, геноссе!»
Геноссе: «Промочим
Ножки свои просто так, между прочим.
Этого, Вик. Алексаныч, не очень
Ноги студенчества хочут.
Посему: силь ву пле –
Спим в тепле».
Глаза потихоньку закрылись.
Начальство слегка разъярилось:
«Лыгин, вставай же, открой же глаза:
Там на стекле от тумана роса!»
«Вик. Алексаныч, – с последней надеждой, –
Голым мне, что ли, на поле итить:
Ведь амуниция, то бишь одежда,
Под Плешаковской одеждой лежит.
Вова же спит, и не надо будить!»
Но Фомичёв наш совсем не таков:
Бодро взывает: «Вставай, Плешаков!»
Вова (почти механически) гордо,
Правда, не очень-то бодро:
«Толик пусть вылезет прежде:
Под королёвской – одежда!»
Лежат королёвские шмотки,
Молчит королёвская глотка:
Понятно, прийти в 3 часа,
А в восемь разверзнуть глаза
Неимовернейше трудно!
Ночь хороша, но противное утро
Голосом Вик. Алексаныча будит:
«Толик, вставай же, нежиться – будет!»
Толик отчаянно дышит,
Делая вид, что не слышит.
Что же придумать доценту такого бы?
Эврика! Эврика! Соль интеллекта!
«Хлопцы, закроется скоро столовая!»
В точку: жрать хочут студенты.
Сразу все встали, оделись, собрались,
Дружно толпою за пищей подались,
Сашкин запас Беломора всосали:
Бедность пороком ведь станет едва ли.
Только пришли, у окошка для кваса
Выросла очередь третьего класса:
В глотках, в желудках – вчерашний синдром.
Нужно б сегодня лечиться пивком.
Пиво отсутствует – значит, кваском!
Пьём.
После завтрака – работа,
Но не до седьмого пота:
Нет, до первого. Потом
Отдыхаем под кустом
Вместе с трактористами,
Даже… коммунистами.
Отче захотел попить.
Нет воды, ну как тут быть?
Гена прямо к трактористу:
«Угости водичкой чистой».
Тракторист приносит флягу,
Гена пьёт глотками… брагу.
О живительная влага,
Ты всегда спасёшь беднягу!
Трактористы – тоже люди.
В день Семёна, в день престольный
За столом или подпольно
Пьют водяру, как верблюды,
Истомившиеся за день:
Сполоснуть усталость надо.
Завтра трактор – на дыбы!
(Всё же деревенька!)
Славка, тот вообще забыл
Про возделку борозды,
Встав на четвереньки.
Спасла милиция –
Помогла похмелиться!
…………………………………..
А вечером – снова: «Туманы белёсые…»
Сашка с гитарой, и взглядом хмельным
Ловят студенты любови хорошие,
В такт подпевая за ним!
Девочки в «дауне»,
Мальчики пьяные
От Мясоедовской и от «винта»:
«Ах, какая за окном красота,
Та-та-та-та-та-та».
Та – обстановка, та – первозданность,
Нет комсомолов, нету собраний –
Лучше пойти и попариться в бане,
Чем на этом… высиживать, на…
Приезжает в колхоз Сохина.
Для подведения прошлых итогов,
Для выборки новых комсоргов.
Совещались, конечно, недолго –
Выбрали Ольгу.
А девушки наши, прекрасные лани,
В маленький нолик споили Татьяну!
Той захотелось заняться гаданьем –
Слушали пьяно, плела без обмана
Наш третьекурсиковый секретарь,
А жаль!
Дальше пошли в мастерские. Кино
Туда на лошадке привезено.
Каким оно было кино,
Сказать мудрено,
Ибо все «трезвыми» были.
Сразу артисты поплыли:
Может, они тоже пили –
Не уловили.
Пьяный поэтик потребовал кран,
Выдав: «Экран есть экран!
«Был» у меня с Сегельманом роман,
Вроде обмана или обман.
Знает гадалка о том Сохина,
Так как она –
Подруга Л.Б. Сегельман!
А у меня от такого кина
То ли гаданье, то ли туман.
Мальчики, дядю сведите под кран…»
Долго под краном чубахтался дядя,
А в голове – идентичный изъян:
«Пить бы поменее надо,
Отгаданный Таней мужлан!
Да вроде и пил-то не дрянь…»
Вышел в мазуте поэт на природу.
Технику к чёрту: железная пошлость!
Лучше б чего-нибудь поблагородней,
И – благодарно уселся на лошадь,
Вдруг обнаружив себе собеседника:
«Лошадь-лошадка, не будь только врединой!
Выслушай искренне данные бредни».
Лошадь заржала: «По-мед-лен-ней!»
И начал поэт
То ли трезвь, то ли бред:
«Гадала сегодня наезднику
Из нашей бюре проповедница.
А я ить сам могу гадать,
Помимо прочего поддать!
Им, комсомолам, души не понять:
Только б балакать, голосовать!
А я ить поэт!
Признаёшь али нет?
Могу нацарапать сонет,
Могу обойти целый свет,
Могу обнаружить редкостный цвет,
Цветущий раз в тысячу лет.
Вот что такое сила стиха…»
Лошадь издала вонючий ответ,
Имеющий тонкий подтекст:
«Че-еее-пух (к) - а!..»
Рассердился поэт,
Рыгнул на штиблет
И заключил уже не елейно:
«Хреновая чересседельня
Соединяет твой круп.
К тому же ты Глуп –
А я умён.
Меня потянуло в сон.
Пойду заглушать
В иерихонских ушах
Похмельный звон.
В И-Е-Р-И-Х-О-Н-С-К-И-Х,
А не в твоих, конских,
Глупая лошадь!
Ты тоже трезвая пошлость…»
А вот иная сцена:
Пришёл с прогулки Гена,
Она держится степенно,
Прямёхонько идёт!
(Сказать могу по совести.)
Фома читает новости,
С доцентовым достоинством
Расслабивши живот,
Но вот:
Он чувствует Геннадия,
Его походку складную.
Газета опускается,
Очки приподнимаются:
«Опять ты, Лыгин, пьяненький,
А ведь совсем не маленький,
А ведь отец всем молодцам, а, Лыгин, а?»
«Вик. Алексаныч, трезвенький,
Иду легко и резвенько.
Смотрите, как по планочке плывёт моя нога?!
А что глаза блестящие,
Так оправдать пустячно мне:
Нормальные снаружи-то –
Здесь нет озона, душно! Всё!»
Подходит к раскладушечке,
Кладёт себе подушечку,
Тотчас же распрямляется,
Слегка приободряется
И истинно – не как в кино –
На раскладушку валится
Пер-пен-ди-ку-ляр-но!
…………………………………….
Другой момент из эпопеи.
Гуляя по колхозному Бродвею,
Мечту прекрасную лелея, –
От этого становятся взрослее, –
Бек с Лёлей обнаружили такси:
«Не покататься ль нам по полю?»
«Отнюдь, – сказала сладко Оля, –
Такая наша бабья доля –
Играть отчаянные роли.
Пешком устала я. Вези!»
Тут Бек, как истинный мужчина,
Залез спокойно на машину
И начал «Газ» давить в пучину,
Сказав: «Поедем, Лёль, не с…»
Но, к сожаленью, та бандура
Не понимала процедуры,
Стояла вкопанной, как дура,
И не давалась упросить!
Напрасно Бек её курочил,
А Лёле голову морочил:
Наверно, предыдущей ночью
Колхозный бек движок унёс.
Пришлось убраться восвояси.
И Лёля вымолвила страстно:
«Как в Туле всё-таки прекрасно!
А здесь какой-то Бек несчастный:
Катать собрался – не увёз,
Хотя б в поблизости колхоз!..»
А завтра Лёля спит на грядке:
Проснуться трудно без зарядки,
Уставшая вчера ходить пешком.
И видит Лёля сон чудесный,
Как мальчик, очень интересный,
В кругу неведомом, но тесном,
От «Жигулей» вертИт ключом.
И видит Лёля «Кент» и «Винстон»,
«BT», «Столичные», «Пегас»…
И слышит Лёля: «Шо за свинство?
Глянь, девка между грядок улеглась».
И чует Лёля, как картофель
Врезается болезненно в бока,
И уплывает в даль «I love you»,
И начинается тоска:
То деревенские бабищи
Пуляют в Лёлю овощи и мат:
«Ишь, городская спит, бл…ща,
Жрать здоровы, работать не хотят!»
Но Лёля шейку плавно повернула,
Зевнув невычурно: «Бедняги,
Вам не понятно слово «Тула»,
А посему, пошли вы на х…р!»
…………………………………………
Эх, сколько ещё было всячин!
Как Юрику мешала встать берёза:
Лежачая сгубила поза –
Пошёл к старушке Соломатин.
Как наших серн поили «арсенальцы»,
А спились сами – слабые паяцы.
Как Коля с Вовой ездили в Арсеньево –
Спасло в аварии везение.
Как Быков мыл полы за нас,
Игравших с матом в преферанс,
Как трактор коротнул Тарас,
Как ручеёк переходили трое,
Как Пантелей, эсперантист,
По-русски спорил с В. Фомою,
Как следует устроить жизнь!
Или как Толик зашивал
Свою ширинку каждый вечер
Перед любовной с Людой встречей, –
Всё не упомнится, а жаль!
Поэм не хватит на такой колхоз:
Была любовь,
Полста рублёв,
Почти отсутствовал навоз,
Фома не пил, Санёк играл.
Всё было люкс, кажись, вчера!
Мораль главы сей такова:
В Тулу прибыли возмужавшие,
Прелесть жизни студентов познавшие,
Жизнерадостные, не уставшие,
Славу пьющих себе создавшие,
Там, в колхозе, себя показавшие
Не как падшие – как восставшие!»
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Рассказ о приезде в третий колхоз гр. 2332
(Октябрь, 1976)
Колхоз третий,
Курс четвёртый.
Мы спиты и спеты,
Жизнью потёрты.
Сидим в день Покрова
И день Плешакова.
Снег уже сыплет довольно сурово.
Слушаем лекцию –
Вряд ли пошлют!
Но замдекана приходит к нам снова.
Хлопцы опять же дружно встают.
Снова – фальцетом:
«Вниманье, студенты!
Яблоки гибнут: стукнул мороз –
Завтра всем курсом едем в колхоз!»
………………………………………
И вот –
Совхоз «Садовод».
Хоть и соцхозяйство –
Всё же разгильдяйство.
Селят на частных.
(Многим – несчастье).
Нам семерым,
Старым и молодым,
Выделяется комната.
Она и запомнится…
Собирается срочное Вече,
Как Запорожская Сеча.
Галя снимает с головки прекрасной
Кроличью шапку для разных авансов:
С девочек – трюльник,
С ребят – пятерик.
Будто бы в Туле –
С листа не сойти!
Гена, отец наш родимый, бесценный
В руки берёт рюкзачок здоровенный
И отправляется в славный поход
По «Садоводу», за «Садовод»,
Ибо совхоз-идиот
Зелье к приезду не продаёт.
Группа закуску пока достаёт
И вот:
Сверкают бутылки с названием русским:
Будет пирушка с любовью, с закуской!
Первый, конечно же, тост за приезд.
Все возбуждённо снимаются с мест
(Кто не пьёт, тот и не ест) –
Выпивается зелье в единый присест:
«Да будет группа наша –
Прекрасна и всегдашня!
Да будет группа славная –
Повальная и пьяная!
Да будет в нас всегда огонь,
Не будет духа трупного!
Пьём и живём, живём и пьём:
Такая наша группа!»
И далее посыпалось,
Полилось зелье в кружечки:
Колхоз ведь как каникулы
Плюс и друзья, подружечки.
Уже наш Феликс ласково
Глядит сквозь стёкла влажные:
«Ребятки прополаскивать
Умеют глотки, надо же!
А помнится, как пыжились
Друг перед другом знанием.
Мы с Геной просто выждали,
Пока их мысли выросли –
Теперь вокруг все равные!..»
Грохочет вакханалия.
Сам бог Денис едва ли бы
Такой устроил пир.
Вакханки – наши девушки –
На стройных ножках держатся,
Но кружится их мир.
Ник. Ник. с магнитофончиком
Пришёл, когда не кончилось.
Налили из флакончиков
И за Давида – бах!!
Тухманову – брависсимо!
А ну, скорей повисните
Ахматовской невинностью
На страждущих руках.
Диванчик оккупирован
Любовными эфирами.
Целуются не фирменно –
По-дружески, слегка.
За сигаретку с фильтером –
Всё то, что есть под свитером.
Обмен ведь незначительный:
Была б рука крепка.
Приходят гости разные,
Тихони и развязные,
Знакомые, безвестные –
Сажаем их за стол.
Стакан подносим с щедростью,
Чтоб распрощались с трезвостью
И заливались песнями,
Не падая на пол.
Придворного поэтика
Вконец уела этика:
Он у стола отметился
И с Ольгой в кухню – шасть!
Читал ей там любовное,
Довольно многословное:
Мол, чувство – вещь условная,
Всему главою – страсть.
Но Ольга, фея ушлая,
Сию брехню не слушала,
Шептала только: «Нужно ли
Так много толковать?
У нас с тобой не сложится,
Мой глупенький Серёжечка!
Сейчас, ну ладно, Боже мой,
Ты можешь целовать!»
Какие разговорчики!
Серёга, зверь испорченный,
Так взялся озабоченно
С губ аромат снимать,
Что не заметил Феликса,
Вошедшего развеяться
Средь кухонного сервиса,
А может, – и поспать!
Встряхнувшись от объятия,
Серж закричал проклятия:
«Болтается тут братия,
Мешает с Ольгой быть!»
Дед, оглядев красавицу,
Сказал, что удаляется…
За дверью: «Воспрещается
На кухню заходить!»
А между тем от водочки
Произошла заводочка.
В глазах блеснули звёздочки,
Устал ходить отец.
Прилёг он на диванчике –
Похлопотали мальчики, –
В углу, не раздеваючись,
Упал Логвúн Юрец.
Девчата наши бодрые,
Почувствовав недоброе,
Придали коридору
Сверхдеревенский вид.
Соседи испугалися,
К нам в комнату подалися,
Слезами причиталися:
«Потише, детка спит!»
А предсельсовет, правый сосед,
Дал нам совет выключить свет.
А мы чихнули на эти советы!
Музыкантам, художникам, поэтам
Необходимо ночью не спать:
Пить, веселиться и сочинять…
Всё было бы не глупо,
Но вот начальство крупное,
Процеживая группы,
Пришло взглянуть на нас.
Цырульник с Феофиловым,
Ребята, в общем, милые,
Буквально рты разинули,
Увидев наш анфас.
Володе Гончарову
Пришлось по будь здорову.
Он, тихо сдвинув шторы,
Сказал им: «Пили чай.
Потанцевали чуточку
Под Колину вертушечку.
Ну, разве – четвертушечку,
Чтоб вместе не скучать!
А так, всё в норме. Резвые…
Тут Гены стон прорезался:
«Ты Гончаров ведь трезвенник
И за других молчи!
Мы все здесь крайне пьяные!
Не разрешу обманывать,
Ишь, ели кашу манную –
Я водку пил, я чист!»
Встал Гена с ложа спального,
Почуяв рожи сальные.
Рванул, что было моченьки,
За штору и сорвал.
Как Цицерон укутался,
Немного поднатужился:
«Мне видеть вас не хочется!»
И на хрен их послал.
Испуг нашёл на Феликса:
А вдруг начальство сердится?
Он тщательно примерился
И головою врезался
Цырульнику в живот.
Забыв про извинения,
С присущим ему рвением,
Побёг искать спасения
В окрестностях осеннего
Совхоза «Садовод».
Начальство совещалося
И восвоясь убралося.
Володе Гончарову
Пришлось по будь здорову:
«У деда грозный норов!
Ох, наломает дров.
У всех глаза блестящие,
Но – здесь, а тот пропащий!»
Пустил он клич к не спящим –
Искать среди дворов!
Кто мог передвигаться,
Тот начал одеваться.
Кто должен был остаться,
Остался ждать вестей.
Отца вновь распластали,
А Верке приказали
Лежать с ним без печали,
Чтоб сбить поток страстей.
Ушла на поиск группа,
А Савенков, поэт,
Решил, спасётся дед,
И впился Ольге в губы.
Наташа и два Вовы
Пошли колядовать
С гитарой, чтобы снова
Нутро подогревать…
Долго ли, коротко ль, – все возвратились.
Деда лишь нету: его не нашли.
Спать вперемежку, устав, повалились,
Но друг до друга не снизошли.
А ночь была кошмарами полна:
Кому-то чудилась весна
Кому-то виделась ОНА,
Баранову Володе – Лёля.
Он Бека страстно обнимал,
И прижимал, и целовал,
Усы за брови принимал –
Лишь утром прозу понял.
Отец в горячечном ретрО,
Искал Тамаркино бедро,
Да не в том томе.
Кричал ей: «Тома, почему
Меня ты гонишь, как чуму,
А Ковалёв – в истоме?!»
Долго ли, коротко ль, – утро настало.
Феликс вернулся: «От бабы я, мол…»
Всё застонало и всё завизжало:
«Братцы, вставайте: Феликс пришёл!»
Трудно с похмелье. Феликс ободрил
Свежим румянцем, весёлым лицом.
Встали, а в теле такая нетвёрдость,
Будто бы гаечным били ключом…
…………………………………………………………..
Вечером, сразу же после работы,
Вызвали в ставку нас семерых.
Долго внушали как быть патриотом:
Пить – ни граммульки, пахать – за троих.
Слушали молча, кивали скорбея:
«Да, виноваты. Понятно. Не надо.
Так нажираются только плебеи.
Больше не будем так пить. Виноваты».
Взял в заключение слово Замятин:
«Вам бы, товарищ Лыгин Геннадий,
Я посоветовал к преподавателям
Быть поэтичнее и повнимательней».
С тем отпустили, взяли с нас слово,
Чтобы не пили так больше снова.
Мы закурили
И порешили:
«Дабы алиби нам обеспечить,
Дабы не было б в Туле нам плохо,
На все дни рожденья и встречи,
Приглашать обязательно шефа – Тимоху».
Так завершился день прибытия и ночь –
Мы их сумели, други, превозмочь!!!
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. Печальная песня о четвёртом колхозе
(сентябрь-октябрь 1977)
Печальной будет эта песня
О том, как мы там прозябали,
Как голодали, замерзали
Без развлечений интересных.
Над нами «борьки» изначально
Взялись мудрить методой гнусной.
Ну ладно бы, над первым курсом,
А то над пятым, над прощальным.
В колхоз приехали с надеждой
Собрать сердца, а не картошку.
В последний раз гульнуть немножко
И проявить друг к другу нежность.
Но что-то странное случилось
С привычным групповым весельем,
И вроде пили мы и пели –
Не слишком пелось там и пилось.
Быть может, мы уже устали
Бороться с сельскою отравой,
И то, что слева или справа
Казалось чересчур банальным.
Лишь миг один зарницей мая
Остался в серости потока:
Как спали парами на койках,
Телами души согревая.
Не получилась песня эта.
О, не судите, други, строго:
Коль нет в Отечестве пророка,
То есть пороки у поэта.
Поищем истину в посуде:
Нальём и выпьем память вместе,
И пусть звучат без фальши песни –
Те, что вовеки не забудем!
ОДА ГРУППЕ 2332
«Откуда, братва?»
«У! – Глаза удивлённые, –
Оттуда, из гр. 2332!
Не знать нас – противозаконно!»
Снимаемся с лекции:
Утомились,
А вместо сентенций
Пива попили.
Хорошо!
А может, ещё?
Нет хватит:
Мне до субботы жить.
Растратить
Легче, чем скопить.
Расточительная экономия!
Не знать нас – противозаконие!
Общага –
Такая шарага,
Типичный бардак
В духе штатовских «злаков»!
2332
Там имеет своих депутатов.
Тяжело им там:
Холод бродит по ногам.
Обойдётся, оботрётся!
Вовка с грустью улыбнётся:
«Не беда!
Главное, что гр. 2332 –
Сборище прекрасных индивидов:
Жён, мужей, отцов,
Композиторов, художников, пиитов –
Без подлецов!
Ура! Цырульник опоздал.
Как дети, сделав самолётик,
Бежим, забыв про возраст и печаль,
Орём. А почему вы не орёте?
Орите! Смотрите: безумствует группа,
И взгляд каждый с взглядом другого сплетённый.
Плюёмся презреньем в ходячие труппы!
Не знать нас – противозаконно!
Безумствуем! Острунского клянём:
Бывают люди!
Мы жадно в нашем дне живём –
Что дальше будет?
В немецком – спецы, в ангельском – не ангелы.
За годом год всё выше рангом.
Растём, поём, орём, живём,
Цветём всегда и пиво пьём,
Когда от лекций устаём…
«Откуда, ребята?» –
Глаза удивлённые.
«Балда ты, приятель:
Не знать – противозаконно!»
«Почему – балда?»
«Потому, что 23 и 32!»
Нештампованные, откликнетесь,
Если в вас ещё совесть жива?!
Утомляют, конечно, письменность,
Жёны, дети, мужья и нужда,
Електричество надоевшее,
Ленты, диски и прочая рвань!
Исповедуйтесь наболевшим
Гражданину 2332.
Разгильдяй он, бесспорно, фирменный:
Установлен не точно в ноль.
Просто любит всех вас он искренне,
Просто память порою – боль.
Атакуйте его вопросами,
Дайте даже понять, что он – дрянь,
Вообще не пишите, но после,
А сейчас черканите кусман:
Так ли дышится инженерии,
Расфасованной по НИям
Или трудно смириться с потерями
Тул-студенческого жилья?
Разве это, по правде, так сложно
Исписать в перфорации лист:
«Да, я помню тебя, Серёжа,
Выше ста – не хватает на жизнь.
А Лачугин, балакают, – двести!
У Баранова творческий бум,
Мне сердечко измучили женщины –
Ещё, может быть выручит ум.
Раньше? – Лучше, во сто крат приятнее:
Лень ходить – не ходи на занятия.
Ах, вернуть бы года – да куда?»
Верю в своих непохожестей,
Окольцованных и холостых,
Памятующих о Серёже
Реже всё-таки в мыслях плохих!
Однозначности не принимающих,
Святотатства не позволяющих.
Исключительность поощряющих,
Домостроевщину избегающих,
Инженерность вполне проявляющих,
Откровенье душе позволяющих:
«Ты что, одурел от икоты,
Арзамасский варьянт идиота?!
Чтоб группа двадцать
три
И дальше – тридцать два,
Сама себе сказала бы «умри»,
Иль не нашла б слова
Своим друзьям по
пятилетке –
Жди долго, милый
монсеньёр!
Тебе, ходившему в
поэтах
И бытописцах
гр. – позор!
Ты не смотри,
Что далеко друзья:
Без двадцать три
И тридцать два никак
нельзя!»
Услышать бы сей голос
колокольный –
И, кажется, что на
всю жизнь довольно!
1979