Данный перевод осуществлён Сергеем Савенковым.
Разбивка абзацев соответствует разбивке, принятой в сборнике
Le Père Milon (contes
inédits), Paris, Librairie Paul
Ollendorff, 1899.
Море, едва волнуемое приливом, блестело и дышало спокойствием. Казалось, весь Гавр высыпал на портовую дамбу и наблюдал, как в городскую гавань заходят корабли.
Вдалеке виднелись в большом количестве как крупные пароходы, украшенные султанами из дыма от своих труб, так и парусные судна, на которых возвышались устремлённые к небу обнажённые мачты, сильно смахивающие на ободранные деревья; почти не видимые глазом буксиры тянули эти парусники в порт.
Корабли приплывали со всех сторон горизонта к узкой горловине гавани, которая пожирала этих чудовищ, а они стонали, кричали, свистели, отхаркивали клубы дыма, словно переводя дыхание…
Два молодых офицера прогуливались по дамбе среди толпы, приветствуя и отвечая на приветствия встречающихся знакомых и останавливаясь иногда, чтобы с кем-нибудь перебросить словечко.
Неожиданно один из них, тот, что был выше ростом, Поль Анрисель, сжав руку своего приятеля Жана Ренольди, сказал тому почти шепотом: «Слушай, вот мадам Пуансо; приглядись-ка хорошенько: уверяю тебя, что она строит тебе глазки…»
Дама пришла сюда под руку с мужем, богатым судовладельцем. Это была женщина лет сорока, ещё достаточно красивая; немного, правда, полноватая, но сохранившая свежесть двадцатилетней девушки, как раз и благодаря своей дородности.
Знакомые госпожи Пуансо называли её богиней по причине гордой походки, огромных чёрных глаз и неизъяснимого благородства всего её существа. Она пользовалась безупречной репутацией: никогда ни одно подозрение не бросило тень на её жизнь. Её ставили всем в пример, как женщину почтенную, но без гонора, и настолько достойную, что ни один мужчина не осмеливался и помышлять о ней…
И вот, спустя месяц после того, как Поль Анрисель убеждал своего друга Ренольди в том, что госпожа Пуансо взирает на того с нежностью, он и вовсе стал настаивать: «Будь уверен, что я не заблуждаюсь; ясно, как день, что она в тебя влюблена; она любит тебя так страстно, как может любить только целомудренная женщина, никогда доселе не любившая… Сорок лет – опасный возраст для порядочных женщин, если их захватывают чувства: они теряют разум и делают глупости. Безумие, мой друг, уже заметно в ней; словно раненая птица, она падает… она упадёт в твои объятия… Да вот, взгляни сам».
Величественная дама, сопровождаемая двумя своими дочерьми, четырнадцати и двенадцати лет, неожиданно побледнела, заметив своего офицера. Она пылко на него взирала неподвижным взглядом, и, казалось, не видела более никого вокруг себя: ни собственных детей, ни мужа, ни толпы. Она ответила на приветствие молодых людей, не опуская взора, пылавшего таким пламенем, что сомнение, наконец, вкралось в душу лейтенанта Ренольди…
А его друг прошептал: «Я-то был давно в этом уверен. Полагаю, что сейчас и ты заметил? Чёрт возьми, какой это ещё лакомый кусочек!»
* * *
Но Жан Ренольди совсем не стремился к светской интрижке. Не страстный искатель любви, он желал, прежде всего, спокойной жизни для себя и вполне довольствовался теми случайными связями, которые всегда встречаются на пути молодому человеку. Вся эта симфония сентиментальности, внимания, нежности, которую требует по отношению к себе женщина из высшего общества, вселяла в него скуку. И сколь бы тонкой ни была цепочка, связывающая всегда людей в приключениях такого рода, она его пугала. Он говорил: «По прошествии месяца эта дама мне осточертеет, а потом я, из вежливости, в течение полугода буду вынужден терпеливо ждать». Затем разрыв приведёт её в отчаяние, со всеми вытекающими из него сценами, двусмысленностями и судорожными цепляниями, свойственными покинутой женщине.
Жан стал избегать встреч с мадам Пуансо…
Однако как-то вечером во время ужина он оказался рядом с ней за одним столом. И он беспрерывно чувствовал на своей коже, в своих глазах и даже в душе пылающий взор соседки. Их руки встретились и почти непроизвольно сплелись. И это было уже началом связи.
Он мечтал о ней, хоть и всегда вопреки своей воле. Молодой человек чувствовал себя любимым; он растрогался, охваченный некой тщеславной жалостью по отношению к бурной страсти этой женщины. Итак, он позволил себе обожать её, но был подчёркнуто корректен, надеясь всё-таки не выйти за пределы сантиментов.
Но она ему назначила день свидания, чтобы встретиться и побеседовать непринуждённо, как она выразилась… И вот мадам Пуансо, чуть не лишившись чувств, бросилась в объятия Жану, и тот просто был вынужден стать её любовником…
* * *
Тянулось это полгода… Она любила его любовью необузданной и ненасытной. Нырнув с головой в эту фанатическую страсть, она не помышляла более ни о чём; она отдавала всю себя без остатка: своё тело, свою душу, репутацию, положение, своё счастье. Она всё бросила в бушующий пламень своего сердца, как бросают в священный костёр, ради жертвоприношения, все ценные вещи.
А он, проведя с нею достаточно длительное время, горячо раскаивался о своих завоеваниях, лёгких победах красивого офицера. Но он лгал, ибо сам стал пленником. Чуть ли не поминутно его возлюбленная говорила: «Я отдала тебе всё. Чего ты хочешь сверх этого?» У него возникало сильное желание ответить: «Мне от тебя ничего не нужно; я молю тебя забрать обратно всё то, чем ты меня одарила». Не боясь быть замеченной, скомпрометированной, потерявшей голову, она приходила к Ренольди каждый вечер, всякий раз более воспламенённая, чем раньше. Она устремлялась в его объятия, обнимала его, изнемогала в возбуждённых поцелуях, которые ужасно ему наскучили. Он говорил утомлённо: «Дорогая, будь благоразумней…» Она отвечала: «Я люблю тебя», и падала перед ним на колени, чтобы в позе восхищения долго взирать на своё божество. От этого настойчивого взгляда он в конце концов раздражался, требуя, чтобы она встала: «Ну, всё, хватит, присядь, давай поговорим…». Та в ответ шептала: «О, нет! Позволь мне!» и оставалась всё в той же позе благоговейного экстаза…
Ренольди говорил Анриселю: «Ты знаешь, я её прибью. Я не хочу быть с ней, я не желаю больше. Нужно этому положить конец, и немедленно!» Потом добавлял: «Что ты мне посоветуешь сделать?» Приятель отвечал: «Порви с ней!» На что Ренольди, пожимая плечами, замечал: «Ты рассуждаешь об этом на свой манер. Ты, видно, считаешь, что легко порвать с женщиной, которая преследует вас своим вниманием, которая пытает вас своей предупредительностью, которая докучает вам своею нежностью; порвать с женщиной, единственной заботой которой является желание понравиться вам, а единственной ошибкой – отдаваться вам вопреки вашим желаниям…»
Но вот как-то утром Ренольди узнал, что их полк собираются передислоцировать. От радости он пустился в пляс. Он спасён! Спасён, и без всяких сцен, без всяких стонов! Спасён!.. Речь шла о том, что ему надо протерпеть всего каких-то два месяца. Спасён!
В тот же вечер к нему пожаловала его пассия, ещё более возбуждённая, нежели обычно. Она знала об ужасной новости, и, не снимая перчаток, взяла его руки, судорожно их сжала, а потом, глядя ему прямо в глаза, сказала дрожащим, но решительным, голосом: «Я знаю, что ты скоро уедешь. Поначалу от этой вести моя душа рассыпалась вдребезги. Затем я поняла, что мне нужно предпринять. Я больше не колебалась. Я сейчас принесла тебе самое великое доказательство любви, какое в состоянии предложить женщина: я последую за тобой. Ради тебя я брошу мужа, покину своих детей и родных. Я себя гублю, но я счастлива: мне кажется, что я заново дарю тебе себя. Это – последняя и самая грандиозная жертва; я буду твоей навсегда!»
Он ощутил капли холодного пота на спине, и его охватил приступ глухой и нестерпимой ярости, еле заметного гнева. Тем не менее, он успокоился и безразличным тоном, с нежностью в голосе, отказался от её жертвы; попытался её утихомирить, урезонить, призвать к благоразумию! Она слушала, устремив на него взор своих чёрных очей, презрительно закусив губу, и ничего не отвечала. Когда же Ренольди закончил, она ему сказала лишь: «Неужели ты хочешь прослыть трусом? Неужели станешь таким же, как те, кто соблазняют женщину, а потом бросают её при первом же изменении обстоятельств?»
Молодой человек побледнел и вновь принялся её уговаривать; он изобразил, вплоть до самой их смерти, неизбежные последствия подобного шага: их разрушенную жизнь, презрение общества… Она же в ответ на его речи упорно твердила: «Какое это имеет значение, когда двое любят друг друга!»
Тогда он вдруг взорвался: «Всё, хватит! Я не хочу! Ты слышишь: я не хочу, я запрещаю тебе поступать так». Затем, подстёгиваемый, видимо, накопившимися обидами, он раскрыл свою душу: «Знай, чёрт побери, что вот уже долгое время ты любишь меня против моей воли; не хватало мне ещё только того, чтоб тебя увезти! Нет уж, благодарю покорно!»
Госпожа Пуансо ничего не ответила, но на её мертвенно-бледном лице появилась такая мучительная скорбь, оно было так напряжено, словно все нервы и мышцы этого лица сплелись в один узел. Она покинула дом любовника, не попрощавшись с ним.
В ту же самую ночь она отравилась. В течение недели она находилась между небом и землёй и считали, что ей уже не выжить. В городе судачили о ней, жалели её, прощая совершённые грехи благодаря неистовой страсти этой женщины. Ибо чувства экстраординарные, ставшие героическими в силу своей страстности, всегда извиняются оттого, что были достойны осуждения. Женщина, которая лишает себя жизни из-за любви, уже как бы не обвиняется в прелюбодеянии. И вскоре это стало причиной всеобщей неприязни к лейтенанту Ренольди, который отказывался вновь встретиться с мадам Пуансо, неприязни, переросшей в чувство единодушного порицания.
Рассказывали, что он её бросил, предал, растоптал… Полковник, охваченный жалостью к ней, рассказал, тонко намекая, об этом своему офицеру. Поль Анрисель отыскал своего товарища: «Чёрт возьми, старина, не дай умереть даме; это непорядочно, нечестно…»
Ренольди, вышедший из себя, заставил замолчать приятеля, который произнёс слово подлость. В результате состоялась дуэль. Ренольди был ранен на поединке, произошедшем при скоплении народа, и долго был прикован к постели.
Мадам Пуансо узнала о дуэли, полюбила его за это ещё больше, думая, что Ренольди сражался за неё. Но из-за болезни она была не в состоянии выйти из своей спальни и не смогла вновь увидеть его до отъезда их полка…
Он уже три месяца служил в Лилле, когда однажды утром его посетила некая молодая особа, оказавшаяся сестрой его прежней любовницы.
После долгих страданий и отчаяния, которое она не смогла превозмочь, госпожа Пуансо собралась умереть. Надежды не было: она была обречена. Но перед тем как закрыть навсегда глаза, она желала хоть на мгновение увидеть его, хоть на мгновение…
Отсутствие преследовательницы и время ослабили пресыщенность и гнев молодого человека, он смягчился, всплакнул и отправился в Гавр.
Она, казалось, находилась в агонии. Их оставили вдвоём. И он испытал, находясь около постели умирающей, той, которую он довёл до подобного состояния вопреки своему желанию, приступ невообразимой печали. Он захлёбывался слезами, целовал её такими нежными и страстными губами, какими они никогда не бывали в ответ на те её давнишние поцелуи. Он бормотал: «Нет, нет, ты не умрёшь, ты выздоровеешь, мы будем любить друг друга… мы будем любить… всегда…»
Умирающая шептала: «Это правда? Ты любишь меня?» И Ренольди со скорбным видом клялся, обещал дождаться её выздоровления, долго утешал, целуя необычайно худые руки этой бедной женщины, чьё сердце билось беспорядочно и гулко.
Назавтра лейтенант Ренольди отбыл в свой гарнизон.
Шесть недель спустя, мадам Пуансо, изрядно постаревшая, изменившаяся до неузнаваемости, но ещё более сильно влюблённая в своего офицера, приехала к нему.
Растерявшись от изумления, Ренольди принял её. Через некоторое время, когда они стали проживать вместе на манер людей, соединённых законом, тот самый полковник, который некогда возмущался «проступком» лейтенанта, вдруг восстал против этого незаконного сожительства, несовместимого с примерами добропорядочности, которым должны следовать офицеры его полка. Полковник вначале предупредил своего подчинённого, потом строго наказал, и Ренольди подал в отставку.
Они поселились на вилле на берегу Средиземного моря: моря, классического в каком-то смысле, для влюблённых.
Прошло ещё три года. Ренольди, согбенный от непосильного ярма, выглядел обречённым, привыкшим к беспрерывной нежности своей пассии. А у той, меж тем, волосы уже были седыми.
Он считал себя конченным человеком, чуть ли не утопленником. Всякая надежда, всякая карьера, всякое удовольствие, всякая радость ему отныне были запрещены.
Но вот однажды утром (к этому «однажды утром» читатель уже привык) ему передали визитку, на которой он прочёл: «Жозеф Пуансо, судовладелец. Гавр». – Муж! Тот самый муж, который тогда не проронил ни слова, понимая, что бесполезно бороться с отчаянным женским упорством. Что ему нужно?
Законный муж мадам Пуансо ждал в саду, отказавшись пройти внутрь виллы. Он вежливо поприветствовал Ренольди, не захотел сесть даже на скамейку в аллее и заговорил отчётливо и медленно.
«Сударь, я сюда явился не для того, чтоб осыпать вас упрёками: мне хорошо известно, как всё происходило. Я подвергся… мы подверглись… воздействию… так сказать… рока. Я никогда бы вас не побеспокоил в вашем уединении, если б ситуация в моей семье не изменилась. Видите ли, сударь, у меня две дочери. Так вот одна из них, старшая, любит молодого человека, и тот отвечает ей взаимностью. Однако семья этого юноши противится браку, ссылаясь на положение… матери моей дочери. Я не испытываю ни гнева, ни злопамятства, но я обожаю своих дочурок. Итак, сударь, я приехал, чтобы попросить у вас обратно мою… мою жену; я надеюсь, что сегодня она согласится вернуться ко мне… к себе домой. Что до меня, то я сделаю вид, что всё забыл ради… ради моих дочерей».
Ренольди ощутил сильное сердцебиение, и его буквально затопила безумная радость, какая случается у осуждённого преступника, получающего помилование.
Он пробормотал: «Ну да… бесспорно, сударь… я сам… уж поверьте… без сомнения… это правильно, очень верно».
И у него было желание пожать руку этому человеку, заключить в свои объятия, расцеловать в обе щеки.
Он вновь предложил: «Входите же. Вам будет лучше в гостиной. Я сейчас позову её».
На это раз мсье Пуансо не стал сопротивляться: вошёл и уселся в кресло.
Ренольди несколькими прыжками поднялся по лестнице, потом перед дверью комнаты своей любовницы привел сердцебиение в норму и степенно вошёл к ней, говоря: «Там внизу тебя спрашивают; это связано с сообщением относительно твоих дочерей». Она приподнялась: «О моих дочерях? Что? Что такое? Они не умерли?»
Он ответил: «Нет. Но есть одна серьёзная проблема, которую только ты в состоянии разрешить». Она больше его не слушала и быстро спустилась вниз.
Тогда он, взволнованный сверх меры, рухнул в кресло и стал ждать.
Ему пришлось ждать долго, очень долго. Когда же раздражённые голоса через потолок стали доноситься до него, Ренольди решил спуститься.
Госпожа Пуансо стояла, она была вне себя и собиралась уйти, в то время как её муж удерживал её за платье, повторяя: «Но поймите же, что Вы теряете наших дочерей, ваших дочерей, наших детей!» Она упорно отвечала: «Я не возвращусь к вам». Ренольди понял всё. Он направился к ним, шатаясь от слабости и бормоча: «Как? Она отказывается?..» Его подруга повернулась к нему и с оттенком деликатности – ей неловко было обращаться к Ренольди на «ты» в присутствии законного супруга – сказала: «Знаете ли вы, что он требует от меня? Он хочет, чтобы я возвратилась под крышу его дома!» И она расхохоталась, выказывая неимоверное пренебрежение к своему бывшему мужу, который чуть ли не на коленях умолял её.
Тогда Ренольди с решимостью обречённого, которому нечего больше терять, в свою очередь взял слово и стал говорить в защиту несчастных дочерей, бедного мужа, в защиту самого себя. А когда он прерывал свою речь, ища новые дополнительные аргументы, господин Пуансо, уже исчерпавший все средства, тихо причитал, обращаясь к ней на «ты» по старой инстинктивной привычке: «Ну же, Дельфина, подумай о своих дочерях…»
Тогда она послала им обоим взгляд, исполненный крайнего презрения и, грациозно проскользнув к лестнице, бросила им напоследок: «Вы оба – ничтожества!»
Оставшись вдвоём, мужчины какое-то мгновенье взирали друг на друга, один печальнее и удручённее другого. Мсье Пуансо поднял свою шляпу, что лежала у его ног, почистил рукой колени, запачканные на полу, а когда Ренольди уже провожал его к выходу, с жестом безысходности произнёс, прощаясь: «Как же мы несчастны, сударь…»
И мсье Пуансо, тяжело ступая, отправился восвояси.