НИКОЛАЙ МЕЛЬНИКОВ

 

 

РУССКИЙ КРЕСТ. ПОЭМА

 

 

Глава I

 

Ровно в полночь, торопливо

петухи прервали спор,

и изломанная ива

перестала бить забор.

Лунный свет во тьме рассеян,

тишина окрест звенит,

спит земля, и вместе с нею

спит село Петровский Скит.

Что налево, что направо –

ни души, ни огонька,

лишь в тумане, как отрава,

льётся вкрадчиво река,

лишь мышиное гулянье

соберётся у ворот,

да невнятное мерцанье

вдоль по кладбищу пройдёт.

Под покровом тихой ночи

тени бродят без следа

и недоброе пророчат,

будто ждёт людей беда.

Что вы, тени, расходились?

Не пугайте кратких снов:

Эти люди утомились

и от бед, и от трудов.

 

2.

Местный сторож, однорукий

инвалид Иван Росток,

протрезвился и от скуки

кисло смотрит на восток.

Не спеша дымит махоркой,

сам себе бубнит под нос

о крестьянской доле горькой,

про судьбу и про колхоз.

Что он видел в этой доле

за полста ушедших лет,

кроме пыли, кроме поля

да картошки на обед?

Кроме плуга и навоза –

воровство и беспредел

председателей колхоза,

вот и весь его удел.

Что мечталось – не случилось,

что хотелось – не сбылось,

что имелось – погубилось,

пролетело, пронеслось.

И какою-то беспутной

жизнь представилась ему –

неспокойно, неуютно

и на сердце, и в дому...

“Сын” потрёпанной фуфайки,

“брат” изношенных сапог

жил открыто, без утайки,

но без водки жить не смог.

Всё отдаст из-за сивухи,

всё сменяет на стакан

бывший пахарь, бывший ухарь,

ныне спившийся Иван.

 

3.

За лесами, робко-робко

обозначился восход,

словно узенькая тропка,

по которой день придёт.

Разольётся день с востока,

как из крынки молоко,

и от этого потока

станет просто и легко.

И когда пастух крикливый

уведёт в луга коров,

встань, мужик, и будь счастливый,

всё забудь и будь здоров!..

А пока что, среди ночи,

повздыхавши обо всём,

сник Иван, зажмурил очи

и на миг забылся сном.

И на миг он стал спокоен,

и увидел он во сне,

как летел Великий Воин

на невиданном коне.

Оставляя за плечами

семицветную дугу,

он лучами, как мечами,

бил по страшному врагу.

В жуткой схватке всё смешалось

и исчезло, как пришло,

только радуга осталась

да родимое село.

К удивленью, вслед за этим

появились у окна

дом покинувшие дети

и покойница жена.

Хохоча, на лавку сели,

как немало лет назад,

как когда-то, в самом деле,

всей семьёй сидели в ряд.

Хоть Иван без них не гретый,

хоть Иван без них зачах,

дочки – ладно, дочки – где-то:

при мужьях и при харчах.

Хоть ему с одной рукою

даже ужин не сварить, –

значит, просто не достоин,

значит, так тому и быть!

Но жена! Свиданья с нею

долго ждал Иван Росток:

эти руки, эту шею,

этот выцветший платок

он лелеял от забвенья

в изболевшейся душе,

чтобы вымолить прощенье

запоздалое уже...

Было ль, нет? Исчезли разом

Воин, дочки и жена,

отогнав виденья сна,

о себе напомнил разум.

Что? Куда? К чему конкретно

применить свой вещий сон?

Для Ивана – безответно:

не силён в разгадках он…

 

4.

От восхода до заката

сам не свой ходил Росток,

будто слышал зов куда-то,

а куда – понять не смог.

Выпил меру самогона –

ни в какую не берёт,

не берёт, и нет резона

заливать его в живот.

С кем тоскою поделиться,

получить в ответ совет?

Много лиц, но только – лица,

пониманья в лицах нет.

У людей одни заботы:

чтобы вовремя вспахать,

чтоб колхозные работы

со своими совмещать.

Посевная, косовица,

жатва – круглый год страда,

и нельзя остановиться.

Льётся время, как вода.

 

 

Глава II

 

1.

Льётся время... Век двадцатый

отплясался на стране,

и стоят все те же хаты,

поредевшие вдвойне.

В хатах тихо меркнут люди,

обнищавшие втройне,

и не знают, что же будет

в их деревне, в их стране.

Войны, ссылки, труд дешёвый,

принужденье и обман,

как тяжёлые оковы,

крепко спутали крестьян.

Ни вздохнуть, ни просветлиться,

на Москву – тяжёлый взгляд,

словно враг засел в столице

и ничтожит всё подряд...

Но страшней, чем пораженье,

хуже хаоса в стране –

злое, тихое вторженье

в душу русскую извне

Постепенно, год от года

всё подлее и сильней

заражение народа

грязью новых смутных дней!

 

2.

Кто их звал? Газеты звали,

и теперь уж треть села

тех, кто долго разъезжали

в тщетных поисках угла.

Поначалу осмотрелись,

получили “стол и дом”,

и – понравилось, пригрелись,

но не стали жить трудом.

Словно мусор в полноводье,

их несло, и принесло –

непонятное “безродье”

в наше русское село.

Ничего им здесь не свято:

ни родных тебе могил,

ни сестры тебе, ни брата,

и живи, как раньше жил.

Раньше пил – и здесь не бросишь,

где-то крал – кради опять!

Что ты вспашешь? Что накосишь?

Не приучен ты пахать!

Как-то быстро и беспечно

мой народ к тебе привык,

и к твоим похмельям вечным,

и к повадкам, и язык

твой блатной не режет слуха,

и тебе же продаёт

полунищая старуха

самогон, и тем живёт.

Но никто не ужаснётся

и руками не всплеснёт,

и безумью придаётся

всеми брошенный народ.

Никого не удивляет

то, что даже бабы сплошь

по неделям запивают,

унося последний грош...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В плодородные угодья

заселяется сорняк.

Тихо делает “безродье”

то, чего не может враг.

 

3.

Сколько ж это будет длиться:

молодой, в расцвете лет,

не нашёл опохмелиться

и покинул белый свет?

И при всем честном народе

в борозду, к земле упал.

Был ты весел, всем угоден...

Но ушёл... Сгорел... Пропал...

А вослед тебе, без счёта,

души новые летят...

Что потом, в конце полёта?

Что там? Рай? Иль снова ад?

Неприкаянные дети,

без тепла и без царя

вы помыкались на свете

и ушли. За так. Зазря.

Без креста, без покаянья,

и кому теперь нужны

ваши мысли и страданья,

ваши слёзы, ваши сны?

Слёз Россия не считает:

все века в слезах живёт...

Но уже заметно тает

несгибаемый народ.

 

 

Глава III

 

1.

Средь густых лесов посеян,

за селом Петровский Скит

хутор деда Федосея

в одиночестве стоит.

Редко здесь бывают люди,

с давних пор заведено –

только филин деда будит,

только ель стучит в окно.

Нелюдимым, отрешённым,

без зарплат и без аптек,

по другим – своим законам –

прожил он свой долгий век.

Про него судачат много,

языками нёбо трут:

или очень верит в Бога,

или он колдун и плут?

Ничего не зная толком,

кто-то брякнул, что не раз

дед прикидывался волком

и скулил в полночный час...

Как же глупо Федосея

в злых деяниях винить,

если вся твоя Расея

начинает к ночи выть!

От безвыходности постной

бьётся в стену головой

и несётся в чёрный космос

тихий, скрытый, чёрный вой.

 

2.

День прошёл. И почему-то –

лёжа, глядя в потолок,

вдруг решил сходить на хутор

опечаленный Росток.

Сон ночной его терзает,

сон покоя не дает.

– Может, дед хоть что-то знает,

может, дед чего поймёт?

Кубик – пёс, душа родная, –

подскочил, вильнул хвостом,

и, друг дружку охраняя,

в тёмный лес пошли вдвоём.

А в лесу, ну как живые,

то вздыхают, то скрипят,

вековые, смоляные

сосны ноченьку не спят.

Перепуганная птица

из-под ног, взлетев, орёт,

– Фу ты, ё, – Иван храбрится,

бедный Кубик чуть идёт.

Наконец и хутор. Вот он –

дом, а в доме тусклый свет,

будто ждёт и сам кого-то,

сам не спит столетний дед.

Приготовился для встречи –

двери настежь, свет в проём,

– Добрый вечер!

–Уж не вечер!

Заходите с Богом в дом!

Дверь закрылась за Иваном,

и в глаза ему глядит

дед в рубахе домотканой

с медным Спасом на груди.

Борода – белее мела,

ясный взгляд из-под бровей...

И Иван глядит несмело,

как живёт затворник сей.

Печь в побелке, всюду чисто,

всё отмечено трудом,

и неведомый, душистый,

запах трав укутал дом.

Мирно теплится лампада,

ряд иконок в рушнике –

всё по-русски, всё как надо

и в избе, и в старике.

Отлегли с души тревоги,

всё как будто ничего...

Молвит дед: “Теперь, с дороги

выпьешь чаю моего!”

Подаёт Ивану кружку,

и Иван, одной рукой

поудобней взяв за дужку,

раз глотнул! Глотнул другой!

Что случилось, непонятно,

но буквально с двух глотков

повернулась жизнь обратно –

в юность, в детство,  вглубь веков!

Вкус невиданный и редкий,

запах сотен, тысяч трав

уносил к далёким предкам,

душу трепетом объяв.

Не Россия – Русь Святая

открывалась всё ясней,

благолепие являя

мужику из наших дней!

...И заныло, застонало,

болью сердце изошло:

вот чего оно искало,

вот бы где себя спасло!!

Но давно пути закрыты

в тот святой, забытый край –

проживай, как раб забитый,

как собака – умирай!

И сидит ошеломлённый,

“обокраденный” Росток:

жил всю жизнь всего лишённый,

и не знал, чего он мог!

И не знал, какие силы

потерял народ его,

потому что хитро скрыли

в “Богоносце”  Божество.

Два глотка – такая малость,

трав целебных волшебство,

но в Иване не осталось

от Ивана ничего!

 

3.

– Ты пришёл просить совета,

тихо начал Федосей, –

что придёшь, я знал про это:

был мне знак на случай сей.

Коль ты здесь, то слово в слово

слушай всё, что знаю я...

Род твой суть – Петра Ростова,

от него пошла семья.

Кто он – мы уже не знали:

это тьма веков хранит,

но селу названье дали

в честь него: Петровский Скит.

Говорят, что все Ростовы

ростом были велики,

лошадиные подковы

гнули эти мужики!

Толк в крестьянстве понимали,

жили Верой и трудом,

и Отечество спасали,

если враг врывался в дом.

Божий крест несли со всеми...

Кто же думал, что потом

изойдёт Ростовых племя,

станет пьяненьким... Ростком!

Дед вздохнул. Иван смутился,

низко голову склонил,

а на улице томился

бедный Кубик. И скулил.

– Сон я видел...

– Разумею,

что Господь тебе явил

бой Георгия со Змеем:

бой святых и чёрных сил!

Прожил ты почти полвека,

А не знал, что каждый час

бой идёт за человека,

бой за каждого из нас!

Бой всё явственней и злее:

Тьма на Свет сбирает рать.

Но когда повергнут Змея,

где ты будешь обитать?

Ты! Иван, себя забывший!

Бивший бедную жену!

Никудышный, всё пропивший,

шёл ты медленно ко дну!

Заплутался, загрешился,

но Господь тебя смирил:

спьяну ты руки лишился,

той руки, которой бил!

Так теперь всю жизнь влачиться,

в одиночку куковать,

ни работать, ни креститься,

и родных не приласкать...

 

4.

Дед замолк. И сразу, сходу,

будто палками побит,

дал Иван себе свободу –

по-ребячески, навзрыд,

слёзы лил, вздыхая тяжко,

в полный голос причитал,

и рукав его рубашки

очень скоро мокрым стал.

Под иконами, рыдая,

не стесняясь никого,

никого не обвиняя,

лишь себя же самого,

голосил крестьянин русский,

вспоминая жизнь свою:

и жену в цветастой блузке,

и детей, и всю семью,

и отца, и мать, и деда,

страшный голод на селе,

и войну, и крик “Победа!”

с липким хлебом на столе...

Голосил. Отголосился

и затих. А дед ему:

– Ты со всеми заблудился,

но спасаться – одному!

И теперь меня послушай:

сон тебе затем и был,

чтобы дар бесценный – душу! –

ты, Иван, не загубил!

Так исполни ж волю эту!

Проплутавши столько лет,

повернись, несчастный, к свету

и иди, ползи на свет!

Крест взвали себе на плечи,

он тяжёл, но ты иди,

чем бы ни был путь отмечен,

что б ни ждало впереди!

– В чём же крест мой? Кто же знает?

На душе – один лишь страх!

– Всё Господь определяет,

всякий знак – в его руках.

Ты поймёшь и не пугайся

ни судьбы, ни слов, ни ран...

Время близко. Собирайся.

Торопись. Иди, Иван!

 

5.

– Время близко... Ангел вскоре

вострубит на небесах,

и на всем земном просторе

воцарится Божий Страх.

Потекут людские реки –

царь и раб к плечу плечом, –

первый век с последним веком,

убиенный – с палачом.

И в суровой Книге Жизни

всё про каждого прочтёт

Тот, Кто нас для жизни вызвал,

Тот, Кто видел наперёд.

И не веривший поверит,

проклиная страсть и плоть,

и Господь ему отмерит,

изречёт ему Господь:

– Где ты был, мой сын жестокий?

Я стучался в дверь твою,

посылал к тебе пророков,

говорил про жизнь в раю,

исцелял тебя в болезни,

и в печали утешал,

ждал тебя... но бесполезно...

Звал тебя, но ты не внял.

За твою больную душу

на Голгофе был распят

и просил... но ты не слушал,

ты себе готовил ад!

Ты прельщался красотою,

властью, славою земной,

ты смеялся надо мною,

путь избрав себе иной.

Ты презрел мои старанья,

поселив в душе разврат,

и грешил без покаянья,

и гордыней был объят.

Прожил, душу убивая

для утробы, словно зверь,

ни молитв, ни слёз не зная...

Что же хочешь ты теперь?

 

 

Глава IV

 

1.

В каждый храм, при построеньи,

Бог по Ангелу даёт,

и находится в служеньи

в новом храме Ангел тот.

Он, бесплотный и незримый,

до скончанья века тут,

и, крылом его хранимы,

люди Богу воздают

и молитвы, и обряды,

и причастий благодать –

под его небесным взглядом,

хоть его и не видать.

Даже если храм разрушен –

кирпичи да лебеда, –

воли Божией послушен

Ангел будет здесь всегда.

И на месте поруганья,

где безбожник храм крушил,

слышно тихое рыданье

чистой ангельской души.

И в мороз, и в дождь, и в слякоть,

все грядущие года

будет бедный Ангел плакать

вплоть до Страшного Суда.

 

2.

Был когда-то храм Успенья

на селе Петровский Скит,

полусгнившее строенье

до сих пор еще стоит.

Рухнул купол и приделы,

лишь бурьян да лебеда

в Божий храм осиротелый

поселились навсегда.

Как давно всё это было,

позабыт и час, и день – 

приезжало, приходило

из окрестных деревень

в церковь множество народа,

и исправно службы шли

до семнадцатого года...

А потом усадьбы жгли

и помещиков с попами

отправляли в “мир иной”,

пятилетними шагами

отмеряя рай земной.

“Счастья” вдоволь нахлебались,

слёз – моря, а не ручьи!

Так, в итоге, оказались

и ни Божьи, и ничьи.

Не земной, не рай небесный,

а смертельная тоска

воцарилась повсеместно

и скрутила мужика...

 

3.

От колхозного правленья,

где Иван сторожевал,

в сотне метров – храм Успенья,

запустенье и развал.

По ночам в окошко часто

сам Иван смотрел туда –

равнодушно, безучастно –

и не думал никогда

ни про Веру, ни про Бога,

только, может, вспоминал,

с кем, когда и как он много

возле храма выпивал.

Не отыщешь места лучше:

на пригорке, у реки,

в будни, в праздник и с получки

дули водку мужики.

Жёны к ночи их искали,

гнали с криком по домам:

– Хоть бы церкву доломали,

чтоб вы меньше пили там!

Утихали ссоры, драки,

кратким был ночной покой...

и беззвучно Ангел плакал

над беспутностью людской.

 

 

Глава V

 

1.

Над остывшею землёю

плыл предутренний туман,

тихо брёл тропой лесною

изменившийся Иван.

Старцем мудрым потрясённый,

к жизни новой стал готов,

словно заново рождённый

человек – Иван Ростов!

Непонятной, чудной силой

изгнан был с души дурман!

– Не во сне ль всё это было?

– Не во сне, – шептал Иван.

Словом праведным согретый

ощутил он Божий Страх

и впервые в жизни этой

шёл с молитвой на устах.

Пусть нескладно, неумело

смог её произнести,

но наверх уже летела

просьба: – Господи, прости!

Стыд, раскаянье, тревога,

и надежда жить опять...

Боже правый... Как же много

можно сразу испытать!

 

2.

Лесом, садом, огородом,

не взглянув по сторонам,

в темноте, перед восходом

он вошёл в свой сельский храм.

Он вошёл – и ужаснулся:

груды хлама, гниль, развал;

оступился, поскользнулся,

и... с размаху в хлам упал.

И о ржавый гвоздь ”двухсотку”

пол-лица избороздил;

кровь течёт по подбородку,

боль и стыд, и нету сил…

Дождь за стенами закапал,

зашумел, дохнул грозой,

а Иван сидел и плакал,

и смывалась кровь слезой.

– Где вы, прадеды и деды?

Где ты, род угасший мой?

Что ж мне в жизни – только беды?

Что ж я брошенный такой?

Поднимитесь-ка стеною

все родные мужики,

полюбуйтесь-ка страною,

храмом, внуком без руки!

Вдруг Иван запнулся словом

и наверх свой взгляд вознёс –

Весь в крови, в венце терновом,

на него смотрел Христос...

Всё ушло, что было рядом:

стены, звуки, хлам, разлад,

жизнь исчезла, стала взглядом,

только взгляд, и – встречный взгляд.

Первый раз за полстолетья

в этой жуткой пустоте

человека взглядом встретил

Бог, распятый на Кресте.

Невозможным оказалось

взгляд от взгляда отвести,

и тисками сердце сжалось

в мысли:  – Господи, прости!

– Если я не умираю, –

смог Иван проговорить, –

стыд свой знаю, грех свой знаю,

дай мне время искупить!

Нет руки – нельзя креститься,

дай же время, хоть чуть-чуть,

и сумеешь убедиться,

что к Тебе лежит мой путь.

Не суди меня сурово,

если я по простоте

слишком прямо понял слово

о земном моём Кресте

 

 

 Глава VІ

 

1.

Дня на три, иль больше даже,

из села Иван пропал...

Обнаружили пропажу:

ничего никто не знал!

Председатель в удивленьи:

– Как такое понимать?

Кубик топчется в правленьи,

а Ивана не видать!

Посылал домой к Ивану –

на двери висит замок.

– Может, помер где-то спьяну

непутёвый мужичок?

Хлебанул стакан отравы

И загнулся втихаря?..

Обыскали все канавы,

все кусты. И всё зазря.

Нет нигде... Опередила

всех Иванова кума:

– Отыскался, вражья сила,

да беда: сошёл с ума!

Председатель сел в машину,

полсела – смотреть бегом

на редчайшую картину,

как людей берут в дурдом!

Побросали всё, что можно,

прибежали стар и мал.

– Только тихо, осторожно:

как бы он не осерчал.

И глазеют через щели:

– Ну, чего он, буйный, да?

– Бедный Ванька, неужели –

к сумасшедшим навсегда?

Понависли виноградом

на забор и вдоль ворот,

председатель тоже, рядом.

Не подходит. Смотрит. Ждёт.

– Ваня-Ваня, после Клавы

беспросветно начал пить,

а мужчине без управы –

дважды два с ума сойтить!

– Ну, чего там? Что он, ходит?

– Да сидит, глядит во двор.

Ничего, спокойный вроде,

но в руке зажат топор!..

 

2.

Посреди двора лежала

пара брёвен: два дубка.

Встал Иван и для начала

топором на них слегка

снял кору, зачистил ровно

и одной своей левшой

стал тесать он эти бревна,

силясь телом и душой!

Раз за разом тяжелее,

всё мелькал, взлетал топор,

словно не было важнее

дела в жизни до сих пор.

Словно что-то дорогое

для себя Иван творил...

Обтесал одно, другое,

хоть и выбился из сил,

хоть уже рука дрожала

и в ушах он слышал гул,

всё ему казалось мало –

не присел, не продохнул.

Пропилил пазы ножовкой,

гвозди хитро зажимал

меж коленями и ловко

топором их в дуб вгонял...

А когда Иван поднялся,

весь народ качнулся с мест:

он устало улыбался,

сжав рукой огромный крест.

И вот тут толпа застыла:

что спросить и что сказать?

– Может, хочет на могиле

Крест у Клавы поменять?

Иль чего удумал спьяну –

может, руки наложить?

Председатель встал к Ивану:

понял, надо говорить.

– Мы тебя везде искали,

между прочим, всё село

от работы оторвали...

Что, скажи, произошло?

И Иван не стал таиться,

крест к забору прислонил,

посмотрел в людские лица –

никого не пропустил, –

и сказал: – Родные люди!

Знаю вас не первый год.

Может, кто меня осудит,

может, кто-то и поймёт.

Если чем-то провинился,

то простите: грех бывал...

И народу поклонился,

и в молчаньи постоял.

– Не подумайте, что спьяну

я несу какой-то бред.

Пить теперь совсем не стану,

вы уж верьте или нет.

Что случилось, то словами

передать я вряд ли б смог...

Просто понял, что над нами

был и есть, и будет – Бог!

Сколько было за плечами

и позора, и стыда,

но ведь есть Господь над нами,

спросит он, и что тогда?

... Дело каждого... Ну, словом,

я хотел вас всех просить:

может, церковь восстановим?

Может, легче станет жить?

И лишился дара речи

петроскитовский народ,

в удивленьи сжались плечи:

что с Иваном? Кто поймёт?

Неужели так бывает?

Жил, ходил, и вот те на –

церковь строить зазывает!

И не будет пить вина?

Поначалу с подозреньем,

но тихонечко народ

уловил сердечным зреньем,

что Иван совсем не врёт!

Что душевной теплотою

все слова его полны,

что Иван – за той чертою,

где притворства не нужны.

– Чтобы стало всё яснее,

расскажу вам, где я был.

Был я аж у Архирея:

с ним про церковь говорил.

Дал он нам благословенье

и сказал мне, что на храм

нужно власти разрешенье

и оплату мастерам.

Мастерам должны по праву

сколько нужно денег дать,

чтобы церковь – всем на славу! –

чтоб века могла стоять!

...Коль доверите мне это,

всё пройду, всю жизнь отдам,

по копейке, а до лета

соберу на Божий храм.

Ну а власть? Чего таиться!

Ей теперь на всё плевать!

Ей задача – прокормиться,

что же нам от власти ждать?

Как хотите, так живите,

стройте вы хоть минарет,

только денег не просите –

будет весь её ответ...

Вот моё такое слово...

Нам решать, коль все мы тут, –

отошёл Иван, и снова

тишина на пять минут.

Тишина. И, как от боли,

крикнул ветхий старичок:

– Аль не русские  мы, что ли?

Что тут думать! Прав Росток!

– Сколько ж можно? В самом деле,

как же церковь не поднять?

Зашумели, загалдели,

стали предков вспоминать,

к председателю вопросы:

– Разрешит, не разрешит?

Тот, как мальчик, шмыгнул носом:

– Я и сам не кришнаит,

я, как все вы, здесь родился –

так чего мне против быть?

И Ивану б я решился

сборы денег поручить.

Что случилось с ним – не знаю,

словно вижу не его!..

Одного не понимаю:

Крест дубовый – для кого?

– Для меня! – Спокойно, строго

вдруг Иван провозгласил.

– Чтобы видно было Богу,

что и я свой крест носил...

У кого-то сердце сжалось,

кто – слезу смахнул тайком.

Лишь безродье ухмылялось

в стороне. Особняком.

 

Глава VІІ

 

1.

Сколько странников ходило

и скитальцев по Руси!

Солнце ль голову палило,

дождь ли серый моросил –

шли, гонимые судьбою,

и в лаптях, и босиком,

то безлюдною тропою,

то проезжим большаком.

Шли с прошением в столицу

или с нищенской сумой,

богомолец шёл молиться,

шёл солдат с войны домой.

Каторжанин из Сибири,

погорелец без угла –

всем им крышей небо было,

и еда одна была:

хлеб да лук, да чья-то милость,

да вода из родника...

Мало что переменилось,

хоть сменялись, шли века.

 

2.

Есть бумага сельсовета,

что “Ростов Иван ведёт

сборы средств на храм, и это

поручил ему народ”.

Мало ль что в пути случалось

поначалу и потом,

а бумага – выручала...

Так и шёл Иван с Крестом

Так и шёл... А что за этим?

Что за фразою простой?

Пробуждался на рассвете

то в стогу, то под кустом,

в старом брошенном сарае,

в чистом поле иль в лесу

с хрипом: “Боже, умираю!

Не смогу! Не донесу!”

Вновь и вновь шептал молитву,

целовал свой Крест, просил,

словно воин перед битвой,

и терпения, и сил.

Знал, что нет назад возврата,

Без Креста – спасенья нет!

Коли тьмою всё объято,

то иди, ползи на свет!

И неведомая сила

просыпалась в нём опять,

боль из тела уходила –

можно сесть и можно встать.

И сухарь перед дорогой

в чистой луже размочить.

Вот и всё, и – слава Богу:

Если встал, то будешь жить!

Крест верёвкой перетянут

через левое плечо,

снова вёрсты дыбом встанут,

снова кровью истечёшь,

снова рухнешь бездыханный...

Будешь жить? Не будешь жить?

Бедный Кубик, друг желанный,

остаётся сторожить...

 

3.

И пошла молва по свету

и достигла разных мест,

что живёт в народе где-то

человек, носящий Крест

Кто дивился, кто пугался,

кто не верил... но потом

в душах тайно оставался

образ странника с Крестом

Кто он? Что? Какой судьбою

Крест ему достался тот?

Как же он, с одной рукою,

и зачем тот Крест несёт?

Одинок ли он? В себе ли?

Есть ли дети или нет?

Почему он так поверил

В Божий Суд под старость лет?

Как должно житьё земное

человека изломать,

чтоб решиться на такое,

чтоб таким вот странным стать!

Или всё не так случайно,

и какой-то смысл большой

и неведомая тайна

управляют той душой?

Так Иван – Ростов от рода –

славу тихую снискал

и почтение народа,

хоть и сам о том не знал...

 

4.

Он тогда не знал о многом,

проходя из дома в дом,

за забором, за порогом

он встречал такой приём,

словно гостя дорогого,

ждали здесь с десяток лет,

ждали праведного слова

среди пьянства, смут и бед.

Впереди молва катилась

про того, кто Крест несёт!

– И у нас, у нас случилось!

К нам пришёл, смотрите, вот!

Вот он, грязный и небритый,

Крест свой носит по дворам,

в каждый двор идёт с молитвой,

собирает деньги в храм.

...И крестьяне подавали,

не скупясь, от всех щедрот,

хоть совсем не жировали,

а скорей – наоборот.

Просто каждому хотелось

дать Ивану этот грош:

не жилось теперь, не пелось,

пусть хоть будет храм хорош!

– Нету счастья нам земного,

помолись, Иван, за нас!

...И стоял Иван сурово,

видя взгляд просящих глаз.

– Я грешил на свете много,

а теперь вот сам молюсь...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Если все попросим Бога

за себя, за нашу Русь,

за грехи людские наши

и за весь позор и стыд –

неужели ж Он откажет,

неужели не простит?

В пояс кланялся, прощался,

Крест на плечи поднимал

и в дорогу отправлялся.

А куда – никто не знал...

Для людей Иван – не первый,

кто о Боге вел рассказ,

но... с такою крепкой Верой

все встречались первый раз!

 

5.

Уходя на две недели,

возвращался точно в срок,

ковыляя еле-еле

под Крестом своим, Росток.

Из забытых деревенек,

из неведомых краёв

приносил немало денег

“сборщик средств” – Иван Ростов.

Всё по счету без обмана

в сейф бухгалтер запирал

и подмигивал Ивану:

“Ты себе б хотя бы взял!”

На глазах Иван серьёзнел:

“Даже словом не греши!

Тут же боль людей и слёзы –

во спасение души!

Не греши, пусть даже словом!..”

И шагал в свой старый дом –

полусогнутым, суровым,

с собачонкой и с Крестом.

Как он весь переменился!

Несмотря на все труды,

обязательно постился:

в пост – сухарь, стакан воды.

Брови стали как-то строже,

и лицом прозрачный стал,

но глаза – теплей, моложе,

значит, дух не увядал!

Земляки его спешили

обсудить накоротке:

– И откуда столько силы

в неказистом мужике?

Как он жив – никто не знает:

всё с Крестом, везде с Крестом,

и ведь денег собирает –

скоро сейф набьёт битком!

Отзимуем, глянешь, к лету

станем церкву возводить…

И вздыхали: – Боже-светы,

может, легче будет жить...

Весь Петровский Скит гордился,

что у них – не где-нибудь –

человек такой явился,

что избрал тернистый путь.

И они свой храм построят,

и молва про этот храм

облетала все просторы –

быль со сказкой пополам.

И далёко слух гуляет,

что Ивана Бог ведёт,

и болящих исцеляет,

и покаяться зовёт...

 

6.

В сентябре, в райцентр пришедши,

встал Иван с Крестом, с сумой

и услышал: – Сумасшедший!

Не позорь! Иди домой!”

Мимо люди шли в заботах,

щебетали воробьи,

а Иван вздохнул всего-то:

– Дочи! Доченьки мои!

И глядел в родные лица,

и хотел обнять, прижать,

но лощёные девицы

предпочли подальше встать!

И Иван обмяк, смутился:

– Что ж не ездите домой?

Я один... мне как-то снился

сон про вас... такой чудной...

И замолк... к чему все эти

и слова, и разговор:

не его – чужие дети

на него глядят в упор!

И надменность у Наташи,

и у Таньки едкий глаз:

– Ты иди домой, папаша,

не позорь, ей-Богу, нас.

Каблучками застучали

и в толпе исчезли вновь –

без слезинки, без печали.

Плоть его. Родная кровь.

 

7.

Долго ждал Иван парома,

вспоминал всю жизнь опять...

...Был мужик, хозяин дома,

Клава с ним – жена и мать.

Были дочки – всем на славу,

было счастье и покой.

И любил он нежно Клаву,

а потом... случился сбой.

Городским бы можно было

и таиться, и скрывать,

но село вовсю трубило,

всё про всех умело знать!

– Полюбила?

– Полюбила! –

молвит Клава без стыда.

Что Ивану делать было?

Начал пить. Пришла беда.

Столько лет Росток хвалился

и семьёю, и женой,

тут те на – пришёл, явился

хахаль-махаль озорной!

Для начала разговора

мужика Иван побил,

и мужик уехал скоро:

знать, не сильно и любил.

Клава... Ладно... Согрешила...

Но помиримся! Простим!

Всё пойдёт, как раньше было:

ведь двоих детей растим!

Что? Чего ей не хватало?

Может, впрямь любовь была?

Видел, чуял, тосковала,

изводилась – не жила.

Попривык Иван к стакану...

В поле раз сбирал “валки”

на комбайне – шнеком спьяну

и оттяпал полруки...

Инвалид в неполных сорок...

Как тут жить, семью тянуть?

Что ни день – то драки, ссоры:

поломалось, не вернуть!

И рвалась душа на части:

есть семья, и нет семьи,

крыша есть – уплыло счастье,

отсвистели соловьи...

Умерла, угасла Клава,

дочки в город подались...

Кто тут правый? Кто не правый?

 Вот попробуй, разберись...

...Долго ждал Иван парома,

Переехал. Крест взвалил

и опять от дома к дому

ковылял. На храм просил.

 

 

Глава VІІІ

 

1.

В ноябре, на Златоуста,

завелась метель к ночи.

На селе темно и пусто –

все по хатам, у печи.

А метель свистит, дуреет,

воет, ставнями скрипит.

Хорошо, что печка греет!

Спи в тепле. Спокойно спи!

И уже поближе к ночи

сквозь привычный этот вой

одинокий, страшный очень,

появился вой другой.

Или волчий, иль собачий –

заунывно, тяжело,

да не вой – а кто-то плачет,

душу рвёт на все село.

Жутковато. Темень. Полночь.

Ветер. Вой. Метель. Луна.

Но никто не звал на помощь –

знать, балует сатана...

Лишь назавтра, утром рано,

возле церкви, у берёз

набрели на труп Ивана...

Рядом Крест и мёртвый пёс...

И глядело исподлобья

всё село без слёз и слов.

Кто? Зачем? За что так подло?

Чем? Кому мешал Ростов?

...Взгляд открыт. На шее – рана.

Сумка. В сумке – ни гроша.

Расходитесь. Нет Ивана.

Отошла его душа.

 

2.

На столе, в своём же доме,

он лежал – помыт, побрит,

их земляк, давно знакомый

однорукий инвалид.

Как положено, одели:

кто костюм, кто туфли дал.

Свечи тонкие горели.

Дед в углу Псалтирь читал.

На колхозной пилораме

гроб добротный сделан был.

Дочкам дали телеграммы:

“Ваш отец Иван почил”.

Рядом с Клавиной могилой

и ему приют нашли,

но, с трудом, ломами били

комья мёрзлые земли.

И готовятся поминки,

и струится дым печей,

и летят ничьи снежинки,

и лежит Иван – ничей.

И нигде не видно пьяных,

и погода – хороша...

...Только страх: не из Ивана,

 из села ушла душа...

 

3.

Так Петровский Скит веками

никого не хоронил:

лишь сейчас узнали сами,

кем Иван при жизни был!

К погребенью, на прощанье,

был в село такой поток,

словно всем пообещали

выдать золота кусок.

Но не золота химера

привела поток людей,

а святая Божья Вера,

и Иван, окрепший в ней.

С ним прощались, целовали;

бабы, старцы, малыши

cами свечи зажигали

на помин его души.

...Дед один спешил открыться:

– Я за сына как-то раз

попросил его молиться.

Он молился. Сына – спас...

Уж изба не умещала

всех желающих людей,

но толпа ждала, стояла...

Значит – надо было ей.

 

4.

В город съездили, просили:

хоть бы батюшка отпел!

Тот приехал. На могиле,

как того обряд велел,

“Живый в помощи” звучало,

и каноны, и псалмы,

чтоб душа не тосковала,

чтоб спасти её от тьмы.

Отпевание. Прощанье.

Как когда-то в старину...

И народ стоял в молчаньи,

думу думая одну.

– Как же всё случилось странно:

тьма народа, свой народ,

все пришли почтить Ивана –

кто глядит, кто слёзы льёт.

Чем собрал он их едино,

Не велик, не знаменит,

Петроскитовский мужчина,

однорукий инвалид?

Вся Россия – у Ивана!

Вся, какая есть теперь,

что устала от обмана,

что устала от потерь,

что детей рожать не хочет,

что съедаема тоской,

что безудержно хохочет

там, где рядом дикий вой,

что, как нищенка, по свету

ходит, клянчит на житьё,

и подняться – силы нету,

будто сглазили её.

– Как она, Страна святая,

Вдруг смогла такою стать?!

Незаметно увядая,

всё теряя – мощь и стать!

И дрожат в своей Отчизне

под ударами судьбы

без огня, без жажды жизни

не хозяева – рабы!

Потому молчат упорно,

что объял великий стыд

перед тем, кто так покорно

со свечой в гробу лежит!

Потому что силой воли

человек – Иван Ростов! –

выбрал сам свою же долю:

свой предсмертный путь с Крестом!

Потому что силой Веры

всем внушил, спасенье есть,

потому что вспомнил первый

Бога, Русь и предков честь!

 

5.

Крест ему установили,

тот, что он носил с собой...

Вот и всё. Похоронили.

Путь закончился земной.

От обряда погребенья –

путь тернистый к небесам,

и надежда на спасенье...

А народу – строить Храм.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...Снег пошёл. Совсем стемнело,

разошлись с могилы все,

и стоял в рубахе белой

одинокий Федосей.

 

 

 Эпилог

 

По весне, лишь снег растаял,

только высохла земля,

стали миром церковь ставить.

От фундамента. С нуля.

А в России всё сначала

не впервые начинать:

истреблялась, исчезала,

а потом, глядишь, опять,

из-под пепла, из-под праха,

где чернела пустота,

после крови, после страха

вырастала – красота...

Освятили место храма,

помолились и пошли –

загудела пилорама,

камни, доски повезли,

лес везли, раствор месили

прямо с раннего утра,

а за всем трудом следили

дел церковных мастера.

Поработают, устанут –

отдохнут, попьют воды,

и всегда Ростка помянут,

вспомнят все его труды.

Сколько верст по бездорожьям

проходил он – кто сочтёт?

Но что всех трудов дороже –

свой народ собрал в Народ!

...А убийц его сыскали:

шаромыгам на стакан

не хватало, и отняли

деньги те, что нёс Иван.

И убили без зазренья,

и не дрогнула рука...

Ждать ли им теперь прощенья

за невинного Ростка?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Если вам когда случится

Скит Петровский посещать,

вся постройка завершится,

будет храм уже стоять!

Вы зайдите! Не ленитесь!

Свеч купите восковых,

за Ивана помолитесь,

и за всех, за всех других

православных наших братьев,

кто в родную землю лёг.

Для молитвы неба хватит,

потому что в небе – Бог!

 

14 октября 1996 года