SCORN NOT THE SONNET, CRITIC! (Не презирай
сонета, критик!) Здравствуйте, дорогие друзья! Вашему вниманию я хочу предложить программу, посвящённую сонету – лаконичной, строгой формы лирико-философского стихотворения. Эту литературно-музыкальную композицию я назвал «Не презирай сонета, критик!», или по-английски: «SCORN NOT THE SONNET, CRITIC!» Такое пожелание критику английского поэта Вордсворта взял эпиграфом к своему произведению наш гений, наше чудо – А. С. Пушкин, двухсотлетие со дня рождения которого совсем недавно отметила наша многострадальная страна. Мне хочется начать свое выступление именно с пушкинского сонета, несмотря на то, что в творческом наследии великого поэта сонетических опытов три или четыре и лучше было бы говорить об элегиях, поэмах, сказках и других его шедеврах. Но все дело в том, что сущность гения как раз и состоит не в прямом и механическом воздействии на что-то и кого-то, а в глубинном и философском влиянии его творчества, его личности на дальнейшую жизнь и развитие народа, страны, мира… Не устаю повторять, что мы, русские люди, обладаем колоссальным сокровищем – нашим языком, который как только не засоряют всякими «экспроприациями и диктатурами», «консалтингами, лизингами, предикторами и менталитетами», а он, бедный, впитывая чужеродное и непонятное, все равно дышит, льётся, поёт. И мы обязаны по гроб жизни за это, – не знаю уж на сколько процентов, – Александру Сергеевичу Пушкину, великому гражданину Земли Русской!.. Итак: Суровый Дант не презирал сонета; В нём жар любви Петрарка изливал; Игру его любил творец Макбета; Им скорбну мысль Камоэнс облекал. И в наши дни пленяет он поэта: Вордсворт его орудием избрал, Когда вдали от суетного света Природы он рисует идеал. Под сенью гор Тавриды отдалённой Певец Литвы в размер его стеснённый Свои мечты мгновенно заключал. У нас его ещё не знали девы, Как для него уж Дельвиг забывал Гекзаметра священные напевы. В своём сонете Пушкин не просто перечислил выдающихся сонетистов, но как бы и указал на истоки сонета, обозначил его достижения, назвав и русского поэта – Дельвига. Хотелось бы, хоть кратко, остановиться на истории возникновения этого жанра в литературе, о его построении, техническом и лирико-философском, о его развитии и шествии по разным странам. Но, прежде всего, пусть и по одному стихотворению, хочу прочитать авторов, «пленившихся», по мнению Александра Сергеевича, «игрой сонета». А чтобы было не так утомительно слушать даже лучшие образцы мировой лирики, песни – собственные и чужие – на слова сонетов и поэтов-сонетистов, надеюсь, помогут глубже воспринять волшебный трепет слова. Данте Алигьери Недолго мне слезами разразиться Теперь, когда на сердце – новый гнёт, Но ты, о справедливости оплот, Всевышний, не позволь слезам пролиться: Пускай твоя суровая десница Убийцу справедливости найдёт, Которому потворствует деспóт, Что, ядом палача вспоив, стремится Затмить смертельным зельем белый свет; Молчит, объятый страхом, люд смиренный, Но ты, любви огонь, небесный свет, Вели восстать безвинно убиенной, Подъемли правду, без которой нет И быть не может мира во вселенной! Франческо Петрарка О высший дар, бесценная свобода, Я потерял тебя и лишь тогда, Прозрев, увидел, что любовь – беда, Что мне страдать всё больше год от года. Для взгляда после твоего ухода – Ничто рассудка трезвого узда: Глазам земная красота чужда, Как чуждо всё, что создала природа. И слушать о других, и речь вести – Не может быть невыносимей муки, Одно лишь имя у меня в чести. Для всех других заказаны пути Для ног моих, и не смогли бы руки В стихах другую так превознести. А вот и «творец Макбéта», Уильям Шекспир, в содружестве с композитором Микаэлом Таривердиевым: Уж если ты разлюбишь, – так теперь, Теперь, когда весь мир со мной в раздоре. Будь самой горькой из моих потерь, Но только не последней каплей горя! И если скорбь дано мне превозмочь, Не наноси удара из засады. Пусть бурная не разрешится ночь Дождливым утром – утром без отрады. Оставь меня, но не в последний миг, Когда от мелких бед я ослабею. Оставь сейчас, чтоб сразу я постиг, Что это горе всех невзгод больнее. Что нет невзгод, а есть одна беда – Твоей любви лишиться навсегда! Позволю себе здесь маленькое отступление по поводу этой песни. Её первая исполнительница, известная певица А. Пугачёва, подстраивая, видимо, под свою женскую сущность прекрасный перевод Самуила Маршака, неожиданно для ценителей Шекспира спела: «Оставь меня, чтоб снова ты постиг, что это горе всех невзгод больнее. Что нет невзгод, а есть одна беда – моей любви лишиться навсегда!» Известно, что из песни слов не выкинешь – это относится и к сонету. А в случае с Пугачёвой произошла чистая профанация, явное снижение творческого накала, когда обиженное женское «Я» утверждает мужскому «ты», говоря обыденным языком: «Дурак, ты дурак! Не ведаешь, от какого сокровища отворачиваешься». Думаю, ни Шекспир, ни Петрарка, ни Данте не могли бы сказать так своим вдохновительницам: «Ты дура, что ушла от великого поэта!» Напротив, они свое «ego» затушевывали рядом с «Лаурами» и «Беатриче», понимая, что без их существования не то что сонеты, но и свет белый как бы перестают существовать. Подтвердим эти мысли другим сонетом Шекспира: Прощай! Тебя удерживать не смею. Я дорого ценю любовь твою. Мне не посредствам то, чем я владею, И я залог покорно отдаю. Я как подарком пользуюсь любовью; Заслугами не куплена она. И значит добровольное условье По прихоти нарушить ты вольна. Дарила ты, цены не зная кладу Или не зная, может быть, меня! И не по праву взятую награду Я сохранял до нынешнего дня. Был королём я только в сновиденье – Меня лишило трона пробужденье. Заканчивая чужеродное, на первый взгляд, отступление от своего рассказ о сонете, хочу предположить, что Алла Пугачёва могла бы стать российской Эдит Пиаф, если бы проявила к своему таланту требования… того же сонета, о которых поговорим чуть позже. И конечно, не стала бы с модным ныне подвывом петь замечательную песню 50-х годов «На тот большак, на перекрёсток уже не нужно больше мне спешить…», если бы внимательнее прислушалась к женскому плачу, плачу Ярославны, плачу солдатки, в котором страдает не тело, а ноет душа. Воистину всякий творец должен помнить Божеский завет: «Истинно, истинно вам говорю: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно, а если умрёт, то принесет много плода!» Какие плоды выросли на ниве современной эстрады, возглавляемой Аллой Пугачёвой, комментировать нет желания… Но нас уже заждался Луис Камоэнс, чьи сонеты отмечены страстным трагическим мироощущением. Луис Камоэнс Вы мчитесь, волны, мимо всех преград, Пускай с трудом, но радуясь заране Соединенью в вечном океане, Который вас готов принять, как брат. Но горе тем, чей путь трудней стократ, Кто слёзы льёт, придя к последней грани, Кто, затеряв мечту свою в тумане, Её причислил к тысячам утрат. Вы мчитесь по извилистым дорогам К морской груди как бы к земному раю; Вам тяжело, но радостен ваш бег, А я иду, как будто проклят Богом, Я торный путь, ведущий к цели, знаю, Но для меня закрылся он навек. А теперь перенесемся от времён Камоэнса и Васко де Гамы из Португалии в Великобританию начала 19-го века и посидим чуть-чуть в творческой лаборатории Уильяма Вордсворта. И поможет нам ощутить мир этого художника Иван Козлов, поэт и переводчик, создатель знаменитого «Вечернего звона», который более 160-ти лет на слуху у нас, у русских. Вот как перекрещиваются звуки и судьбы! Вольное подражание Вордсворту Прелестный вечер тих, час тайны наступил; Молитву солнце льёт, горя святой красою. Такой окружена сидела тишиною Мария, как пред ней явился Гавриил. Блестящий свод небес уж волны озарил! Всевышний восстаёт, – внимайте! Бесконечный, Подобно грому, звук гремит хвалою вечной Тому, кто светлый мир так дивно сотворил. О милое дитя! о пó сердцу родная! Ты думой набожной хотя не смущена, Со мной гуляя здесь, – но святостью полна; Невинностью своей живёшь в блаженстве рая, Ты в горний, тайный храм всегда летишь душой, – И Бог, незрим для нас, беседует с тобой. Чтобы как-то не прерывать связь врёмен и имён, «певец Литвы», Адам Мицкевич, тоже предстанет перед нашим слухом благодаря Ивану Козлову. Адам Мицкевич Роскошные поля кругом меня лежат; Играет надо мной луч радостной денницы; Любовью дышат здесь пленительные лицы; Но думы далеко к минувшему летят. Напевом милым мне дубравы там шумят, Байдары соловей, сальгирские девицы, Огнистый ананас и яхонт шелковицы – Твоих зелёных тундр, Литва, не заменят. В краю прелестном я брожу с душой унылой: Хоть всё меня манит, в тоске стремлюся к той, Которую любил порою молодой. Он отнят у меня, мой отчий край! Но милой О друге всё твердит в родимой стороне: Там жив мой след, – скажи, ты помнишь обо мне? Задержимся чуть-чуть на Адаме Мицкевиче, великом польском поэте, уроженце Литвы, изгнанном со своей Родины за участие в революционном движении. Задержимся потому, что влияние «Сонетов» Мицкевича на русский сонет – и шире на всю русскую поэзию – неоспоримо и огромно. Особенно заметным было влияние «Крымских сонетов», созданных им во время ссылки в «далёкую Тавриду», то есть в Крым. Помимо Козлова их в разное время переводили Лермонтов, Фет, Влад. Бенедиктов, Аполлон Майков, Бальмонт, Бунин, Ходасевич и многие другие. И, наконец, последним в пушкинском ряду великих сонетистов стоит имя друга поэта, Антона Дельвига, чьё произведение может служить образцом строго в русской традиции сонета. Не часто к нам слетает вдохновенье, И краткий миг в душе оно горит; Но этот миг любимец муз ценит, Как мученик с землею разлученье. В друзьях обман, в любви разуверенье И яд во всём, чем сердце дорожит, Забыто им: восторженный пиит Уж прочитал свое предназначенье. И презренный, гонимый от людей, Блуждающий один под небесами, Он говорит с грядущими веками; Он ставит честь превыше всех честей, Он клевете мстит славою своей И делится бессмертием с богами. Удивительные, изумительные строки! В столь смутное время, когда размягчается стержень нации, необходимо возвращать и заново душевно перерабатывать великое русское достояние. А чтобы как-то закончить затянувшееся вступление, своеобразно его «окольцевать», предлагаю послушать мой романс на слова знаменитого пушкинского сонета «Мадонна». Александр Пушкин Не множеством картин старинных мастеров Украсить я всегда желал свою обитель, Чтоб суеверно им дивился посетитель, Внимая важному сужденью знатоков. В простом углу моем, средь медленных трудов, Одной картины я желал быть вечно зритель, Одной: чтоб на меня, с холста, как с облаков, Пречистая и наш Божественный Спаситель – Она с величием, Он с разумом в очах – Взирали, кроткие, во славе и в лучах, Одни, без ангелов, под пальмою Сиона. Исполнились мои желания. Творец Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна, Чистейшей прелести, чистейший образец. Сонет, как форма стихотворного произведения, возник в Италии и существовал уже до Петрарки. Первый известный нам сонет написан юристом из Сицилии Джакомо да Лентине в 30-е годы 13-го века. Канонической формой сонета следует считать сонет Франческо Петрарки. Он обязательно состоит из двух четверостиший – катренов и двух трехстиший – терцетов. В катренах идет сквозная рифмовка типа: АВВА – АВВА, реже АВАВ – АВАВ; терцеты связываются между собой по схемам: CDC – DCD, CDE – CDE, CCDEED и т. п. Женские рифмы (с ударением на предпоследний слог) должны чередоваться с мужскими. Стихотворный размер – пятистопный ямб. И уж поистине прокрустово ложе для стихотворца: слова, несущие смысловую нагрузку, в сонете не должны повторяться! Как тут не вспомнить того же Пушкина: «Поверить алгеброй гармонию…» Относительно количества строк в сонете можно предположить, что числу 14 (7*2) зачинатели этого жанра придавали какой-то особый мистический смысл. Написал же Данте свою знаменитую «Божественную комедию» терцинами, подразумевая, может быть, великую Троицу: Бог Отец, Сын Божий и Святой Дух… Возникший в Италии сонет быстро распространился по Европе, переживавшей эпоху Ренессанса. Вообще трудно найти крупного деятеля Возрождения, который бы не писал стихи. Талантливыми поэтами были Рафаэль и Леонардо да Винчи, у Ронсара учились искусству писания принцы Франции, передавали через рифму свои философские переживания Мартин Лютер, Джордано Бруно, Томас Мор, Эразм Роттердамский. Необычайная многогранность дарований, стремление познать мир во всех его проявлениях – в науке, политике, искусстве – типическая черта людей Возрождения. Поэтому, наверное, Микеланджело Буонаротти, владевший безупречно резцом и кистью, не мог не попытаться выразить свой гений и через слово, через сонет. Ведь эта форма предполагает высокое мастерство, совершенство владения словом, умение сказать всего в 14-ти строках многое и именно своё! Не правда ли – примерам нет конца Тому, как образ, в камне воплощённый, Пленяет взор потомка восхищённый И замыслом, и почерком резца? Творенье может пережить творца: Творец уйдет, природой побеждённый, Однако образ, им запечатлённый, Веками будет согревать сердца. И я портретом в камне или цвете, Которым, к счастью, годы не опасны, Наш век могу продлить, любовь моя, – Пускай за гранью будущих столетий Увидят все, как были Вы прекрасны, Как рядом с Вами был ничтожен я. Так написал великий скульптор. Как после этого выглядит моя любовь Аллы Пугачевой?! Обыкновенная запятая может изменить смысл произведения, не говоря уж о слове! Сонет путешествовал по Европе. Помимо перечисленных дань сонету отдали Лопе де Вега и Сервантес, Байрон и Шелли, Бодлер и Верлен, Гёте и Гейне и тысячи именитых и безымянных поэтов. И путешествуя по странам и весям, сонет приобретал там свою национальную окраску, что сказалось даже на его формальном построении. «Шекспировский» сонет, состоящий из 3-х четверостиший и двустишия, создал реформатор английского стихосложения Генри Говард Совари. У его соотечественника Эдмунда Спенсера в сонете идет такая рифмовка: ABABBCBCCDCDEE. Есть сонеты, написанные белым (нерифмованным) стихом. Даже количество строк подвергалось революционным изменениям: встречается «хвостатый» сонет, в котором вместо двух – три терцета; «безголовый» сонет – без первого катрена: Когда, дитя и страсти и сомненья, Поэт взглянул глубоко на тебя, Решилась ты делить его волненья, В нём таинство печали возлюбя. Ты, смелая и кроткая, со мною В мой дикий ад сошла рука с рукою, – Рай зрела в нём чудесная любовь. О, сколько раз к тебе, святой и нежной, Я приникал главой своей мятежной, С тобой себе и небу веря вновь. Это Евгений Боратынский. Есть сонет с кодой – дополнительной строкой. И ты стремишься ввысь, где солнце – вечно, Где неизменен гордый сон снегов, Откуда в дол спадают бесконечно Ручьи алмазов, струи жемчугов. Юдоль земная пройдёна. Беспечно Свершай свой путь меж молний и громов: Ездок отважный! слушай вихрей рёв, Внимай с улыбкой гневам бури встречной! Ещё грозят зазубрины высот, Расщелины, где тучи спят, но вот Яснеет глубь в уступах синих бора. Назад не обращай тревожно взора И с жадной жаждой новой высоты Неутомимо правь конем, – и скоро У ног своих весь мир увидишь ты! Подчеркнем, что Валерий Брюсов – мастер сонета – ввел здесь дополнительную строчку (коду) только из-за того, что этот сонет – акростих. Из начальных букв каждой строчки получится сочетание «Игорю Северянину», в котором, увы, 15 букв. Впрочем, Игорь Северянин не остался в долгу перед мэтром, причислив, правда, и себя к великим, и ответил ему сонетом-акростихом с шифром «Валерию Брюсову», где оказалось точно 14 букв: Великого приветствует великий! Алея вдохновением и т. д. Ну, как тут после столь самонадеянных строк Игоря Северянина, избранного рафинированной публикой в 10-е годы 20-го столетия чуть ли не «королём» поэтов, а потом, по истечении времени, занявшем приличествующее своему таланту место в Ареопаге российской поэзии, – как тут не поддаться искушению и не предложить своё собственное сочинение в виде половинного сонета, раз таковой тоже существует: Ты надо мной утрачиваешь власть И это сознавать невыносимо! Наверно, нужно выплакаться всласть, Чтобы, иссякнув, вымучить: «Спасибо За то, что ты утрачиваешь власть, А мне всё хочется к тебе припасть И возвратить прикосновеньем силы…» И раз уж я так нахально пристроился к признанным служителям слова, спою сейчас романс на свой сонет. Это песня Генриха-свинопаса к спектаклю «Голый король»: Какой ты только в мыслях не бываешь: Святой и грешной, сложной и простой! – Во сне приходишь, утром исчезаешь И мучаешь любой своей чертой! Как будто ты секрет особый знаешь: Всё время быть непознанною, той, Которую, почувствовав едва лишь, Опять считать приходится мечтой. Наверно, я не создан для такого, Но, понимая это, всё равно Ищу тебя, как правильное слово… И кружится в душе веретено, Рождая быль и небыль в одночасье, И свет, и тьму, и почему-то счастье… Вот так, иллюстрируя вариации на тему сонета с помощью русских стихотворцев и вашего покорного слуги, я подошёл к огромному пласту «Сонет и Россия». Много славных отечественных имен уже прозвучало в моём рассказе, но начнём как бы заново. Первый сонет на русском языке Василия Тредиаковсого был переводом сонета француза де Барро. Василий Кириллович, реформатор ритмики русской поэзии, многое сделал своим творчеством для того, чтобы русский классицизм освоил помимо прочих жанров (послания, элегии, стансы) и жанр сонета. А следом за Тредиаковским к сонету обратились Сумароков, Херасков, Державин, Батюшков, позднее: уже упомянутый Дельвиг (сонеты которого, кстати, суть лучшее из созданного им в поэзии, чего не скажешь о других поэтах-сонетистах, – вот тебе и стеснённый размер!), Языков, Веневитинов, Туманский и другие. Правда, на первых порах русский сонет был как бы слепком с оригинала. Проще говоря, исходным материалом являлся «иноземный» текст, который затем русифицировался. Зачастую это было вольное переложение Петрарки, Вордсворта, Шекспира, Мицкевича и других, где не всегда выдерживался исходный стиль автора. Так Владимир Бенедиктов перевел знаменитый (какой – догадайтесь сами!) шекспировский сонет, используя петрарковское построение: Я жизнью утомлён, и смерть моя мечта. Что вижу я кругом? Насмешками покрыта, Проголодалась честь, в изгнанье правота, Корысть – прославлена, неправда – знаменита. Где добродетели святая красота? Пошла в порочный дом: ей нет иного сбыта. А сила где была последняя – и та Среди слепой грозы параличом разбита. Искусство сметено со сцены помелом, Безумье кафедрой владеет. Праздник адский! Добро разграблено разбойнически злом, На истину давно одет колпак дурацкий. Хотел бы умереть; но друга моего Мне в этом мире жаль оставить одного. Переложение 66-го сонета Шекспира (для русского читателя более известно маршаковское: «Зову я смерть. Мне видеть невтерпёж…») написано вместо традиционного пятистопного шестистопным ямбом так же, как и пушкинская «Мадонна». Вообще экспериментировали с классическим сонетом, как уже отмечалось, много, и в России в частности. Сонеты писались и четырёхстопным ямбом, как наиболее приемлемым для русского слуха размером, и другими размерами. Есть сонеты и вовсе сконструированные односложником. Всё-таки характерны не эти отступления, а неизменное возвращение «блудного сына» в родное лоно… Упомянем ещё раз добрым словом Адама Мицкевича, подвигшего наших поэтов на штурм прекрасной вершины в литературе, и предоставим слово молодому Афанасию Фету, сонетом которого взволнованный автор (разумеется, после прочтения оного) хотел начать свой рассказ, лекцию, композицию и т. д.: С тех пор, как Бог в тебе осуществил Передо мной создание поэта, Не знаю сам, за что я полюбил Игривое созвучие сонета. Не знаю сам, зачем он сердцу мил: Быть может, звук знакомого привета Он тех же рифм чредой изобразил – И ложною мечтой душа согрета. А может быть, он схож с тобою в том, Что изо всех стихов его стихом, Как и тобой, владеть всего труднее; Иль, наконец, причудливый, как ты, Смиряясь, он для чувства красоты, Чем затруднял, становится милее. Музыкальность сонетов, как и всей лирики Фета, общеизвестна – следствие тому романсы самых разных композиторов на его стихи. Но грех думать, что Афанасий Афанасьевич был только певцом «робкого дыханья и трелей соловья». Сложный, порою тщеславный и, несмотря на свой огромный талант, внутренне несгармонизированный человек, он, тем не менее, не мог не откликнуться как гражданин, как россиянин на столь существенное для общества событие, как открытие в 1880 году памятника Пушкину в Москве. Вот заключительные терцеты из его сонета, написанного по этому поводу: На этом торжище, где гам и теснота, Где здравый русский смысл примолк, как сирота, Всех громогласней тать, убийца и безбожник, Кому печной горшок – всех помыслов предел, Кто плюет на алтарь, где твой огонь горел, Толкать дерзая твой незыблемый треножник! Перифразами из известных стихотворения и сонета Пушкина «Поэт и чернь» и «Поэту» Фет метко подмечает насколько низок уровень шкалы человеческих ценностей в обществе тех дней. Прошло больше 120-ти лет и мало что изменилось. Кажется и вовсе, что смешение «французского с нижегородским» приобретает окраску первого. А жаль, безумно! Но видно, так устроена Россия: со свойственной ей женственностью, говоря языком Василия Розанова, она ищет на стороне своеобразный мужской идеал. Отсюда запойное увлечение Байроном, Шопенгауэром, Бодлером, Ницше и т. п., – вплоть до марксизма, а теперь и до сомнительных плодов сомнительной западной цивилизации! Да и нам самим трудно представить, чтобы мы вдруг стали читать Пушкина, чьё философское (да, да, и не только поэтическое!) наследие до конца оценено, – вместо просиживания у телевизоров за проглатыванием очередной серии какой-нибудь «Санта-Барбары»: дудки! Вместо маленьких трагедий и «Я Вас любил…» – богатые американцы, которые, правда, хоть и состоятельные, но что-то ни один из них не счастлив по-настоящему: везде какие-то метания и комплексы… И видимо, наши так называемые новые «русские» с удовольствием повысили свой духовный потенциал и подписались бы под реально-юридическим сонетом Василия Курочкина: Не бойся, адвокат, общественного мненья, Когда имеется в виду солидный куш И убеждения податливы к тому ж, Берись за все дела! Какие тут сомненья! В тебе, в твоем нутре таятся убежденья, Вполне согласные со злобой наших дней: Тем преступления доходней, чем крупней, И только мелкие позорны преступленья! Что значит суд толпы? Ты сам свой высший суд! Конечно, оценить сумеешь ты свой труд Дороже, чем богач, не только пролетарий. Так плюнь на суд толпы и на газетный свист. Запомни лишь одно, как адвокат-юрист: Тем выше подвиг твой, чем выше гонорарий! Может быть, решающее влияние на распространение сонета в русской поэзии оказали, и не столько переводами, сколько оригинальными стихами Вячеслав Иванов, Иннокентий Анненский, Валерий Брюсов, Константин Бальмонт, Максимилиан Волошин, Иван Бунин. Внимание к сонету, в идеале требовавшему не только стиховой культуры, но и ёмкости образа, чёткости мысли характерно для начала русского символизма. Брюсов, Анненский, Иванов, вооруженные глубокими филологическими знаниями, занимались плодотворно не только переводами, но и осуществляли большую просветительскую работу: Иванов и Анненский были поглощены античностью, Брюсов занимался теорией стиха. Вот что он писал, например, о внутренней структуре сонета: «Сонет – это диалектическая форма. Первая часть его – теза (тезис), вторая – антитеза, а последние строфы – становление (или синтез)». И действительно, оглядываясь на богатейшую историю сонета в мировой литературе, нельзя не признать, что сонет, пожалуй, – единственная каноническая строфическая форма, в которой словно бы уже заложен драматизм поэтической мысли. Противопоставление катренов, нерасторжимо связанных друг с другом рифмой, снимается в заключительных терцетах. Впрочем, сам Брюсов разрешит неясности в сонете под названием «Женщине», который я спою на свою мелодию: Ты – женщина, ты – книга между книг, Ты – свёрнутый, запечатленный свиток; В его строках и дум и слов избыток, В его листах безумен каждый миг. Ты – женщина, ты – ведьмовской напиток! Он жжёт огнем, едва в уста проник; Но пьющий пламя подавляет крик И славословит бешено средь пыток. Ты – женщина, и этим ты права, От века убрана короной звездной, Ты в наших безднах образ божества! Мы для тебя влечем ярём железный, Тебе мы служим, тверди гор дробя, И молимся – от века – на тебя! Непозволительно пройти мимо брюсовского сонета к форме: Есть тонкие властительные связи Меж контуром и запахом цветка. Так бриллиант невидим нам пока Под гранями не оживет в алмазе. Так образы изменчивых фантазий, Бегущие, как в небе облака, Окаменев, живут потом века В отточенной и завершённой фразе. И я хочу, чтоб все мои мечты, Дошедшие до слова и до света, Нашли себе желанные черты. Пускай мой друг, разрезав том поэта, Упьётся в нём и стройностью сонета, И буквами спокойной красоты! У Максимилиана Волошина в его художественном методе заметна тяга к предельной выверенности слова, к точности, не только поэтической, но и научной. Закрыт нам путь проверенных орбит, Нарушен лад молитвенного строя… Земным богам земные храмы строя, Нас жрец земли земле не причастит. Безумьем снов скитальный дух повит. Как пчёлы мы, отставшие от роя!.. Мы беглецы, и сзади наша Троя, И зарево наш парус багрянит. Дыханьем бурь таинственно влекомы, По свиткам троп, по росстаням дорог Стремимся мы. Суров наш путь и строг. И пусть кругом грохочут глухо громы, Пусть веет вихрь сомнений и обид, – Явь наших снов земля не истребит! Это второй сонет из Венка сонетов «Corona astralis» – «Звездный венок». К Волошину у меня особое трепетное отношение. Именно благодаря его Венку сонетов, и учась у него, я сам сплёл свой собственный Венок сонетов под названием «Оброк». Естественно, что не только сонеты Волошина и Брюсова, но и музыкальность сонетов Анненского, импрессионизм Бальмонта, живописательность природы и философичность сонетов Бунина оказали и оказывают влияние на мое творчество… Тысячу раз прав Теофиль Готье, утверждавший, что в сонете «всякое посягновение на правильность беспокоит слух, как сомнительная или фальшивая нота». Для того и пишут сонеты, чтобы сгармонизировать стихию, ибо как сказал философ «искусство творится из хаоса, но неупорядоченный хаос – разве искусство?!» А посему лучшей формой для стихотворца для обуздания страстей является сонет, не допускающий ни малейшего отклонения, ни малейшей прихоти. В заключение своей программы я прочитаю свой сонет, а потом спою свою песню, которая благодаря нему сочинилась впоследствии. Сыграй, скрипач, сыграй себя из вальса – То место, где ещё царит зима, Но струны мягко просят: «Просыпайся!» – Чтобы вослед воспрянуть ото сна!
Пусть расцветёт под трепетом запястья Тот важный такт, где светишься сама, Преодолев приятное согласье Звучащих слёз и стойкости ума. И этот свет, сперва неяркий, зыбкий, Но явленный из недр сердечных нот, Наполнит грудь преображенной скрипке, И та вдвойне тебе дары вернёт, И вечностью задышит хоровод, Не допустив ни фальши, ни ошибки! А вот песня, которая стала продолжением и своеобразным ответом на пожелания, высказанные в прозвучавшем сонете: И ты смогла сыграть саму себя из вальса, И главное, в тот миг была ты не одна: Твой свет летел, и пел, и в душах волновался, И с них слетала прочь чужая пелена! И кто-то восклицал, переполняясь страстью, И кто-то забывал слова и письмена, А кто-то понял вдруг, что в единенье – счастье: Когда над всеми Бог, а в музыке – весна! И время за спиной кривилось понапрасну! Такое не пройдет, как вешняя вода: Ведь ты смогла сыграть саму себя из вальса, Саму себя – пойми, – а это – навсегда… Ведь ты смогла сыграть саму себя из вальса, И главное, в тот миг была ты не одна! |