Статьи и сценарии

Статья о сборнике поэта Г. Александровича

ЧТÓ ЛЮДЯМ ДАМ, ЧТÓ ТЫ ДАЛА МНЕ

(Блок и Н.Н.В.)

Предварительные замечания автора данного сценария.

«Дорогие читатели и гости сайта! Здесь представлен сценарий вечера по творчеству Александра Блока, который прошел с большим успехом на сцене Дома Ученых г. Сарова в январе 1995 года. Конечно, это лучше слышать и видеть, но, увы, записи сделано не было, и, тем не менее, я решил представить текстуальный материал той программы, указав, какие стихи Блока прозвучали со сцены в качестве песен, которые я впервые сочинил на стихи одного из наших поэтов-классиков. Как только мне и моим друзьям удастся записать какие-либо песни, это тут же будет отражено в тексте. Помимо песен под гитару в вечере прозвучали мелодии Брамса, Шуберта, Вивальди, Массне, Даргомыжского, Рубинштейна, прекрасно исполненные ансамблем скрипачей «Виола» под руководством Ларисы Мироненко (г. Саров), которые очень украсили тот моноспектакль.

Можно, безусловно, взять томик поэта и просто прочесть его стихи того периода, но я постарался свести воедино все творческие достижения и взлеты Александра Александровича Блока в то время, когда его сердцем владела «женщина с крылатыми глазами». Думаю, что такая упорядоченность материала будет интересна читателю».

Сергей Савенков

«Мне надо, чтобы около меня был живой и молодой человек, женщина с деятельной любовью; если этого никогда не будет, то мне ничего не останется, кроме пустой и зияющей темноты, когда я растрачу все свои жизненные силы».

Александр Блок

ПЕРВОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

НЕЗНАКОМКА

По вечерам над ресторанами

Горячий воздух дик и глух,

И правит окриками пьяными

Весенний и тлетворный дух.

Вдали, над пылью переулочной,

Над скукой загородных дач,

Чуть золотится крендель булочной,

И раздается детский плач.

И каждый вечер, за шлагбаумами,

Заламывая котелки,

Среди канав гуляют с дамами

Испытанные остряки.

Над озером скрипят уключины,

И раздается женский визг,

А в небе, ко всему приученный,

Бессмысленно кривится диск.

И каждый вечер друг единственный

В моем стакане отражен

И влагой, терпкой и таинственной,

Как я, смирен и оглушен.

А рядом у соседних столиков

Лакеи сонные торчат,

И пьяницы с глазами кроликов

«In vino veritas!» кричат.

И каждый вечер, в час назначенный

(Иль это только снится мне?),

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне.

И медленно, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна,

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна.

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

И странной близостью закованный,

Смотрю за темную вуаль,

И вижу берег очарованный

И очарованную даль.

Глухие тайны мне поручены,

Мне чье-то солнце вручено,

И все души моей излучины

Пронзило терпкое вино.

И перья страуса склоненные

В моем качаются мозгу,

И очи синие бездонные

Цветут на дальнем берегу.

В моей душе лежит сокровище,

И ключ дарован только мне…

Ты право, пьяное чудовище!

Я знаю: истина в вине.

«К Блоку тянулось много грязных рук, многим почему-то хотелось утянуть его в трясину, но с него все соскальзывало, как со льда, и он оставался прозрачным».

Наталья Волохова

«Одна Наталья Николаевна Русская, со своей русской «случайностью», не знающая, откуда она, гордая, красивая, свободная. С мелкими рабскими привычками и огромной свободой».

Александр Блок

Поэт словно сам напророчил себе эту встречу: он увидел ее, свою «Незнакомку» (не плод творческой фантазии, а живую настоящую) на одной из «суббот», устраиваемых артистами театра Веры Комиссаржевской. Блок тянулся к театру в то время. Здесь сказалось и давнишнее его увлечение сценой, и мысли его о назначении театра, как противостояния «страшному миру»:

БАЛАГАН (песня)

Над черной слякотью дороги

Не поднимается туман.

Везут, покряхтывая, дроги

Мой полинялый балаган.

Лицо дневное Арлекина

Еще бледней, чем лик Пьеро

И в угол прячет Коломбина

Лохмотья, сшитые пестро…

Тащитесь, траурные клячи!

Актеры, правьте ремесло,

Чтобы от истины ходячей

Всем стало больно и светло!

В тайник души проникла плесень,

Но надо плакать, петь, идти,

Чтоб в рай моих заморских песен

Открылись торные пути.

Но самое, может быть, главное – это драматургические опыты самого Блока: «Незнакомка», «Король на площади», «Балаганчик»… Последнюю пьесу взялся поставить начинающий тогда режиссер Всеволод Мейерхольд. С «Балаганчика» все и началось: ОНА там тоже играла!!!

Вот явилась. Заслонила

Всех нарядных, всех подруг,

И душа моя вступила

В предназначенный ей круг.

И под знойным снежным стоном

Расцвели черты твои.

Только тройка мчит со звоном

В снежно-белом забытьи.

Ты взмахнула бубенцами,

Позвала меня в поля.

Дышишь черными шелками,

Распахнула соболя…

И о той ли вольной воле

Ветер плачет вдоль реки,

И звенят, и гаснут в поле

Бубенцы да огоньки?

Золотой твой пояс стянут.

Нагло скромен дикий взор!

Пусть мгновенья все обманут,

Канут в пагубный костер.

Так пускай же ветер будет

Петь обманы, петь шелка!

Пусть вовек не знают люди,

Как узка твоя рука!

Как за темною вуалью

Мне на миг открылась даль,

Как над белой, снежной далью

Пала темная вуаль…

«Да, бывают же такие женщины!» – записала в дневнике тетя Блока Мария Бекетова. К моменту встречи с Блоком Наталье Николаевне Волоховой шел 29-й год. Окончив в 1903 году студию при Художественном театре, она играла на разных сценических подмостках, а потом, после знакомства в Тифлисе с Мейерхольдом, оказалась в труппе Веры Комиссаржевской. Наталья Николаевна была не столь хороша, сколь эффектна. Высокая, сухощавая, очень стройная, черноволосая, смуглая. Держалась ровно и строго, без тени кокетства. Одевалась в наглухо закрытые черные платья. Движения были ровные и замедленные. Лишь изредка появлялась на ее сжатых губах улыбка, которую подруги называли победоносной. У нее был глубокий, грудной, как говорили – несравненный голос. И глаза – большие, черные, светящиеся и крылатые…

После знаменито-скандальной премьеры «Балаганчика» 30.12.1906, где органично слились воедино поэтика Блока, декорации художника Сапунова, тонкая музыка Михаила Кузмина, воодушевленная игра Мейерхольда, участники действа собрались на квартире актрисы Веры Ивановой на вечеринку, на которой дамам предписывалось появиться в самодельных маскарадных костюмах, надетых поверх вечерних туалетов. Мужчинам было дозволено появиться в обычной одежде, но обязательно в черных полумасках.

«Танцевали, кружились, садились на пол, пели, пили красное вино, как-то нежно и бесшумно веселясь в полутемной комнате; в темных углах сидели пары, вежливо и любовно говоря», – так описал тот «бумажный бал» Михаил Кузмин. Никто и не предполагал, какой мощный творческий импульс может получить Блок от впечатления этой ночи…

После «легкого веселья» Наталья Николаевна попросила поэта написать для нее стихи, которые она могла бы читать с эстрады. На Новый Год она получила коробку с роскошными красными розами и стихотворение, которое задало тон всему обращенному к ней лирическому потоку 1907 года.

Я в дольний мир вошла, как в ложу.

Театр взволнованный погас

И я одна лишь мрак тревожу

Живым огнем крылатых глаз.

Они поют из темной ложи:

«Найди. Люби. Возьми. Умчи».

И все, кто властен и ничтожен,

Опустят предо мной мечи.

И все придут, как волны в море,

Как за грозой идет гроза.

Пылайте траурные зори,

Мои крылатые глаза!

Взор мой – факел, к высям кинут,

Словно в небо опрокинут

Кубок темного вина!

Тонкий стан мой шелком схвачен.

Темный жребий вам назначен,

Люди! Я стройна!

Я – звезда мечтаний нежных,

И в венце метелей снежных

Я плыву, скользя…

В серебре метелей кроясь,

Ты горишь мой узкий пояс –

Млечная стезя!

Стихи и восхитили, и смутили Наталью Николаевну. И несмотря на то, что, по утверждению поэта-переводчика Юрия Верховского, только она одна и могла по-настоящему читать стихи Блока, актриса так ни разу и не решилась выступить с публичным чтением этих строк…

Можно было бы построить на взаимоотношениях Блока и Н.Н.В. сценарий сегодняшнего вечера. Но мне хотелось рассказать не о том, что конкретно посвятил поэт Волоховой и по какому поводу, а как эти отношения видоизменили жизнь поэта, составили целую полосу в творчестве, открыли ему новые горизонты и в литературе, и в жизни. Вот поэтому я и назвал эту программу: ЧТÓ ЛЮДЯМ ДАМ, ЧТÓ ТЫ ДАЛА МНЕ

(Песня)

Всю жизнь ждала. Устала ждать.

И улыбнулась. И склонилась.

Волос распущенная прядь

На плечи темные спустилась.

Мир не велик и не богат –

И не глядеть бы взором черным!

Ведь только люди говорят,

Что надо ждать и быть покорным…

(…только люди)

А здесь – какая-то свирель

Поет надрывно, жалко, тонко:

«Качай чужую колыбель,

Ласкай немилого ребенка…»

Я тоже – здесь. С моей судьбой,

Над лирой, гневной, как секира,

Такой приниженный и злой,

Торгуюсь на базарах мира…

(…приниженный)

Я верю мгле твоих волос

И твоему великолепью.

Мой сирый дух – твой верный пес

У ног твоих грохочет цепью…

И вот опять, и вот опять,

Встречаясь с этим темным взглядом,

Хочу по имени назвать,

Дышать и жить с тобою рядом…

(…по имени)

Мечта! Чтó жизни сон глухой?

Отрава – вслед другой отраве…

Я изменю тебе, как той,

Не изменяя, не лукавя…

Забавно жить! Забавно знать,

Что под луной ничто не ново!

Что мертвому дано рождать

Бушующее жизнью слово

(…мертвому дано)

И никому заботы нет,

Чтó людям дам, чтó ты дала мне,

А люди – на могильном камне

Начертят прозвище: Поэт.

СКАЗКА О ТОЙ, КОТОРАЯ НЕ ПОЙМЕТ ЕЕ (часть первая)

Уже разносились по городу слухи и толки о том, что он нарушил торжественную клятву, когда-то данную им, и безвозвратно предался в руки этой женщине. Уже из уст в уста переходило его имя, соединенное с ее именем, когда он, весь неприступный и весь сияющий, проходил в толпе. Но душа его оставалась по-прежнему светлой, и ни одно дурное и низкое слово не запало в нее глубоко. Все преодолевала эта душа, переплывая все моря, как острогрудый корабль с лебяжьей грудью.

Но темное и тонкое имя этой женщины заставляло радоваться его врагов и сжимало трепетным страхом сердца друзей. Как будто знали те и другие, что еще недолго останется неомраченной душа его, что он, доселе гордый и сияющий, замедлит путь свой в толпе предателей и сольется с нею. Тогда, говорили враги, погибнет эта великая душа, и змеи оплетут ее. Тогда погаснет ясный свет, и змея ударом хвоста потушит лампаду, говорили друзья. И одинаково трепетно было и тревожно и друзьям и врагам, но он один ведал свои муки, когда, оставаясь наедине с самим собою, следил за медленным движением луны.

Уже тонкие чары темной женщины не давали ему по ночам сомкнуть глаз, уже лицо его пылало от возрастающей страсти, и веки тяжелели, как свинец, от бессонной мысли. И она принимала в его воображении образы страшные и влекущие: то казалась она ему змеей, и шелковые ее платья были тогда свистящею меж трав чешуею; то являлась она ему в венце из звезд и в тяжелом наряде, осыпанном звездами. И уже не знал он, где сон и где явь, проводя медлительные часы над спинкой кресла, в котором она молчала и дремала, как ленивая львица, озаренная потухающими углями камина. И, целуя ее осыпанную кольцами руку, он обжигал уста прикосновением камней, холодных и драгоценных.

Она же любила пройти с ним по зале, и на многолюдстве любила она уронить платок, чтобы он первый поднял его, и взглянуть в глаза его обещающими глазами, чтобы он смутился и стал еще тоньше, выше и гибче, чтобы резко оттолкнул восхищенного ею юношу, открывая путь ей в толпе. Так проходили они, как небо за небом, – одну залу за другой, преследуемые взорами и восторженной завистью. Когда же они миновали все небеса, и проходили все залы, и оставались одни, она бросалась на темный ковер и застывала, неподвижная; и в холодеющие ее взоры проливалась та ночь, пережить которую было для него мучением сладостным, дотоле неведомым и таинственным.

Уже луна поднялась высоко, и дома в городе побелели, и толки смолкли, чтобы с новой силой заплясать и закружиться утром, – когда она пришла к нему взволнованная больше, чем бывала. Одна прядь ее волос ее упала низко, и небрежно был зашнурован корсаж, и золотым и тонким стилетом были схвачены ее черные волосы. За длинным ее шлейфом влачился безобразный карлик, шатаясь на коротких ногах и ухмыляясь рябым и поганым лицом своим. Вся она была, как беспокойная ночь, полная злых видений и темных помыслов, и, успокоенный уже близким утром, он был снова и снова взволнован ее дикой, дразнящей и странной красотой.

Опускаясь на глубокие ковры, она говорила: «Не касайся меня», и за темными шнурами и волнующимися дрожало ее сердце и шептало «возьми меня». Голосом, более страстным и более нежным, чем всегда, она просила его совершить великое предательство, и зубы ее обнажались улыбкой трепетной, и губы тонули в змеиных прядях ее волос. Когда же он отрекался с трепетом, волнуясь ужасом надвигающейся гибели и страсти, она уронила золотой стилет и утопила лицо его в тяжелых и душных волосах. И когда он целовал холод благоуханного лезвия стилета, она взяла с него горестную клятву, и первая предалась ему, и долго томила его, пока не умерла опрокинутая луна и не порозовел рассвет…

«Снежная Маска» – шедевр из шедевров», – писал Даниил Андреев. «Если бы Блок написал только «Снежную Маску», он бы остался за бортом русской поэзии», – написал Владимир Пяст. «Книжка до последней степени субъективная, доступная самому маленькому кружку», – отозвался сам создатель «Снежной маски» после того, как она вышла отдельным изданием в изящном оформлении художника Бакста. Не могу удержаться от соблазна и не привести посвящение адресату этих стихов: «Посвящаю эти стихи ТЕБЕ, высокая женщина в черном с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу моего снежного города».

До сих пор не утихают споры вокруг этой «лирической поэмы» из 30-ти стихотворений, написанных Блоком буквально залпом в течение 10-ти дней. И пусть не утихают – значит, трогает так или иначе то, к чему приобщился поэт, – к самой темной и страшной стихии – стихии любви.

Открыли дверь мою метели,

Застыла горница моя,

И в новой снеговой купели

Крещен вторым крещеньем я.

И, в новый мир вступая, знаю,

Что люди есть и есть дела,

Что путь открыт, наверно, к раю

Всем, кто идет путями зла.

Я так устал от ласк подруги

На остывающей земле.

И драгоценный камень вьюги

Сверкает льдиной на челе.

И гордость нового крещенья

Мне сердце обратила в лед.

Ты мне сулишь еще мгновенья?

Пророчишь, что весна придет?

Но посмотри, как сердце радо!

Заграждена снегами твердь.

Весны не будет и не надо:

Крещеньем третьим будет – Смерть!

Поэт точно торопится записать пригрезившиеся картины и услышанные ритмы. В летучих обрывках воспоминаний выражена и взволнованность любовного экстаза и стихийность – неприземленность любви. В стихах нет сдержанности – свободные, экстатические ритмы, вылетевшие из белой вьюги. Известно, что одаренный художник отличается от неодаренного еще и тем, что последний не решается сохранить в своей работе свободно пришедшее слово или линию. Он постарается их подправить под уже известные образцы. Он боится самой стихии творчества. Блок доверял вдохновению и ценил именно неожиданное.

И опять открыли солнца

Эту дверь.

И опять влекут от сердца

Эту тень.

И опять, остерегая,

Знак дают,

Чтобы медленный растаял

В келье лед.

«Кто ты? Кто ты?

Скован дремой,

Пробудись!

От дремоты

Незнакомой

Исцелись!

Мы – целители истомы,

Нашей медленной заботе

Покорись!

В златоверхие хоромы

К созидающей работе

Воротись!»

– Кто вы? Кто вы?

Рая дщери!

Прочь! Летите прочь!

Кто взломал мои засовы?

Ты кому открыла двери,

Задремав, служанка-ночь?

Стерегут мне келью совы, –

Вам забвенью и потере

Не помочь!

На груди – снегов оковы,

В ледяной моей пещере –

Вихрей северная дочь!

Из очей ее крылатых

Светит мгла.

Трехвенечная тиара

Вкруг чела.

Золотистый уголь в сердце

Мне вожгла!

Трижды северное солнце

Обошло подвластный мир!

Трижды северные фьорды

Знали тихий лет ночей!

Трижды красные герольды

На кровавый звали пир!

Мне – мое открыло сердце

Снежный мрак ее очей!

Прочь лети, святая стая

К старой двери

Умирающего рая!

Стерегите злые звери,

Чтобы ангелам самим

Не поднять меня крылами,

Не вскружить меня хвалами,

Не пронзить меня Дарами

И Причастием своим!

У меня в померкшей келье –

Два меча.

У меня над ложем – знаки

Черных дней.

И струит мое веселье

Два луча.

То горят и дремлют маки

Злых очей.

Никто в русской поэзии до Блока так живо не передавал вьюжную карусель, сверкание и сияние снега в ночи; и никто из поэтов не объединял зимний холод, ледяной полет вьюги с любовью к женщине. Влюбленный в Волохову поэт не хотел «реалий» – «интрижки» и «обычной женской любви». Он увидел в актрисе женщину, у которой в странное притягательное сочетание слились и обаяние, и любовь к свободе. Наталья Николаевна показалась Блоку носительницей свободной мятежной жизни. Исчезла ирония, пропала вялость, жизнь поэта закружилась в энергических ритмах. Он даже был согласен на гибель от такой любви, ибо хотел перемены своей судьбы, хотел воли, событий, ветра!

Нет исхода из вьюг,

И погибнуть мне весело.

Завела в очарованный круг,

Серебром своих вьюг занавесила…

Тихо смотрит в меня,

Темноокая.

И, колеблемый вьюгами Рока,

Я взвиваюсь, звеня,

Пропадаю в метелях…

И на снежных постелях

Спят цари и герои

Минувшего дня

В среброснежном покое –

О, Твои, Незнакомая, снежные жертвы!

И приветно глядят на меня:

«Восстань из мертвых!»

«Снежная маска» оказалась едва ли ни решающим этапом в окончательном разрыве молодого Блока с мистицизмом, декадентством и «прочей сволочью», как он сам выражался. По свидетельству поэта, в своей жизни после «Снежной маски» он только дважды потом испытал такую же силу духовного напряжения, свободного полета вдохновения: это случилось с циклом «Кармен» и поэмой «Двенадцать». Певец «Прекрасной Дамы» вышел на дорогу с названием «Жизнь».

О, весна, без конца и без краю –

Без конца и без краю мечта!

Узнаю тебя жизнь! Принимаю!

И приветствую звоном щита!

Принимаю тебя, неудача,

И удача, тебе мой привет!

В заколдованной области плача,

В тайне смеха – позорного нет!

Принимаю бессонные споры,

Утро в завесах темных окна,

Чтоб мои воспаленные взоры

Раздражала, пьянила весна!

Принимаю пустынные веси!

И колодцы земных городов!

Осветленный простор поднебесий

И томления рабьих трудов!

И встречаю тебя у порога –

С буйным ветром в змеиных кудрях,

С неразгаданным именем бога

На холодных и сжатых губах…

Перед этой враждующей встречей

Никогда я не брошу щита…

Никогда не откроешь ты плечи…

Но над нами – хмельная мечта…

И смотрю, и вражду измеряю,

Ненавидя, кляня и любя:

За мученья, за гибель – я знаю –

Все равно: принимаю тебя!

Любовная лирика той поры потрясающая. Уже можно говорить не только о яркой образности, музыкальности, но и о необъяснимой магии стиха, когда все существо слушателя или читателя растворяется в волшебных волнах поэзии.

Твое лицо мне так знакомо,

Как будто ты жила со мной.

В гостях, на улице и дома

Я вижу тонкий профиль твой.

Твои шаги звенят за мною,

Куда я ни войду, ты там.

Не ты ли легкою стопою

За мною ходишь по ночам?

Не ты ль проскальзываешь мимо,

Едва лишь в двери загляну,

Полувоздушна и незрима,

Подобна виденному сну?

Я часто думаю, не ты ли

Среди погоста за гумном

Сидела молча на могиле

В платочке ситцевом своем?

Я приближался – ты сидела.

Я подошел – ты отошла.

Спустилась к речке и запела…

На голос твой колокола

Откликнулись вечерним звоном…

И плакал я, и робко ждал…

Но за вечерним перезвоном

Твой милый голос затихал…

Еще мгновенье – нет ответа,

Платок мелькает за рекой…

Но знаю горестно, что где-то

Еще увидимся с тобой.

(Песня)

В густой траве пропадешь с головой.

В тихий дом войдешь, не стучась…

Обнимет рукой, оплетет косой

И, статная, скажет «здравствуй, князь.

Вот здесь у меня – куст белых роз.

Вот здесь вчера – повилика вилась.

Где был, пропадал? что за весть принес?

Кто любит, не любит, кто гонит нас?»

Как бывало, забудешь, что дни идут,

Как бывало, простишь, кто горд и зол.

И смотришь – тучи вдали встают,

И слушаешь песни далеких сел…

Заплачет сердце по чужой стороне,

Запросится в бой – зовет и манит…

Только скажет: «Прощай. Вернись ко мне» –

И опять за травой колокольчик звенит.

А то, что (или точнее – кого) искал и к кому стремился Блок, окруживший Волохову романтическим ореолом, отражено в стихотворении, удивительном по силе проникновения через толщу времени, пространства и материализма как такового. Здесь с поэтом говорит не женщина, нет, – здесь говорит носительница идеальной Души Российского сверхнарода.

В глубоких сумерках собора

Прочитан мною свиток твой:

Твой голос – только стон из хора,

Стон, протяженный и глухой.

И испытать тебя мне надо:

Их много, ищущих меня,

Неповторяемого взгляда,

Неугасимого огня.

И вот тебе ответный свиток

На том же месте, на стене,

За то, что много страстных пыток

Узнал ты на пути ко мне.

Кто я, ты долго не узнаешь,

Ночами глаз ты не сомкнешь,

Ты, может быть, как воск, истаешь,

Ты смертью, может быть, умрешь.

Твои стенанья и мученья,

Твоя тоска – чтó мне до них?

Ты – только смутное виденье

Миров далеких и глухих.

Смотри, ты многого ль достоин?

Смотри, как жалок ты и слаб,

Трусливый и безвестный воин,

Ленивый и лукавый раб!

И если отдаленным эхом

Ко мне дойдет твой вздох «люблю»,

Я громовым холодным смехом

Тебя, как плетью, опалю!

ВТОРОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

Как я уже отмечал, любовь к женщине приводила Блока к открытию новых сторон жизни. Можно, впрочем, сказать и так, что открытие новых горизонтов совпало у Блока с новой горячей влюбленностью. В цикле «Вольны мысли», написанным нерифмованным пятистопным ямбом, есть это чудесное открытие нового: погружение в волю. Жизнь поманила, позвала своим многообразием и простотой. Все дальше за городскую черту уходил путь поэта. Озеро в Шувалово, и разговор с ним, и раздумье…

НАД ОЗЕРОМ

С вечерним озером я разговор веду

Высоким ладом песни. В тонкой чаще

Высоких сосен, с выступов песчаных,

Из-за могил и склепов, где огни

Лампад и сумрак дымно-сизый, –

Влюбленные ему я песню шлю.

Оно меня не видит – и не надо.

Как женщина усталая, оно

Раскинулось внизу и смотрит в небо,

Туманится, и даль поит туманом,

И отняло у неба весь закат.

Все исполняют прихоти его:

Та лодка узкая ласкающая гладь,

И тонкоствольный строй сосновой рощи,

И семафор на дальнем берегу,

В нем отразивший свой огонь зеленый –

Как раз на самой розовой воде.

К нему ползет трехглазая змея

Своим единственным стальным путем,

И, прежде свиста, озеро доносит

Ко мне – ее ползучий, хриплый шум.

Я на уступе. Надо мной – могила

Из темного гранита. Подо мной –

Белеющая в сумерках дорожка.

И кто посмотрит снизу на меня,

Тот испугается: такой я неподвижный,

В широкой шляпе, средь ночных могил,

Скрестивший руки, стройный и влюбленный в мир.

Но некому взглянуть. Внизу идут

Влюбленные друг в друга: нет им дела

До озера, которое внизу,

И до меня, который наверху.

Им нужны человеческие вздохи,

Мне нужны вздохи сосен и воды.

А озеру – красавице – ей нужно,

Чтоб я, никем не видимый, запел

Высокий гимн о том, как ясны зори,

Как стройны сосны, как вольна душа.

Прошли все пары. Сумерки синей,

Белей туман. И девичьего платья

Я вижу складки легкие внизу.

Задумчиво прошла она дорожку

И одиноко села на ступеньки

Могилы, не заметивши меня…

Я вижу легкий профиль. Пусть не знает,

Что знаю я, о чем пришла мечтать

Тоскующая девушка… Светлеют

Все окна дальних дач: там самовары,

И синий дым сигар, и плоский смех…

Она пришла без спутников сюда…

Наверное, наверное, прогонит

Затянутого в китель офицера

С вихляющимся задом и ногами,

Завернутыми в трубочки штанов!

Она глядит как будто за туманы,

За озеро, за сосны, за холмы,

Куда-то так далеко, так далеко,

Куда и я не в силах заглянуть…

О, нежная! О, тонкая! – И быстро

Ей мысленно приискиваю имя:

Будь Аделиной! Будь Марией! Теклой!

Да, Теклой!.. – И задумчиво глядит

В клубящийся туман… Ах, как прогонит!..

А офицер уж близко: белый китель,

Над ним усы и пуговица-нос,

И плоский блин, приплюснутый фуражкой.

Он подошел… он жмет ей руку!.. смотрят

Его гляделки в ясные глаза!..

Я даже выдвинулся из-за склепа…

И вдруг… протяжно чмокает ее,

Дает ей руку и ведет на дачу!

Я хохочу! Взбегаю вверх. Бросаю

В них шишками, песком, визжу, пляшу

Среди могил – незримый и высокий…

Кричу: «Эй, Фекла! Фекла!» – И они

Испуганы, сконфужены, не знают,

Откуда шишки, хохот и песок…

Он ускоряет шаг, не забывая

Вихлять проворно задом, и она,

Прижавшись крепко к кителю, почти

Бегом бежит за ним…

Эй, доброй ночи!

И, выбегая на крутой обрыв,

Я отражаюсь в озере… Мы видим

Друг друга: «Здравствуй!» – я кричу…

И голосом красавицы – леса

Прибрежные ответствуют мне: «Здравствуй!»

Кричу: «Прощай!» – они кричат: «Прощай!»

Лишь озеро молчит, влача туманы,

Но явственно на нем отражены

И я, и все союзники мои:

Ночь белая, и Бог, и твердь, и сосны…

И белая задумчивая ночь

Несет меня домой. И ветер свищет

В горячее лицо. Вагон летит…

И в комнате моей белеет утор.

Оно на всем: на книгах и столах,

И на постели, и на мягком кресле,

И на письме трагической актрисы:

«Я вся усталая. Я вся больная.

Цветы меня не радуют. Пишите…

Простите и сожгите этот бред…»

И томные слова… И длинный почерк,

Усталый, как ее усталый шлейф…

И томностью пылающие буквы,

Как яркий камень в черных волосах.

Темы Родины, народа, судеб России и собственной судьбы особенно обострились в душе поэта. Россию Блок представлял как «лирическую величину», по характерной терминологии поэта, как музыкальное понятие. Он представлял ее, настраиваясь на смутную, интуитивную и предельно искреннюю волну, как «великое, необозримое, просторное, тоскливое и обетованное». Переводить это чувство Родины в систему логическую, выраженную в социально-экономических понятиях поэт не хотел, считая это ненужным делом.

Когда в листве, сырой и ржавой,

Рябины заалеет гроздь, –

Когда палач рукой костлявой

Вобьет в ладонь последний гвоздь, –

Когда над рябью рек свинцовой,

В сырой и серой высоте,

Пред ликом родины суровой

Я закачаюсь на кресте, –

Тогда – просторно и далеко

Смотрю сквозь кровь предсмертных слез,

И вижу: по реке широкой

Ко мне плывет в челне Христос.

В глазах такие же надежды,

И то же рубище не нем.

И жалко смотрит из одежды

Ладонь, пробитая гвоздем.

Христос! Родной простор печален!

Изнемогаю на кресте!

И челн твой – будет ли причален

К моей распятой высоте?

РОССИЯ ( песня)

Опять, как в годы золотые,

Три стертых треплются шлеи,

И вязнут спицы расписные

В расхлябанные колеи…

Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые –

Как слезы первые любви!

Тебя жалеть я не умею

И крест свой бережно несу…

Какому хочешь чародею

Отдай разбойную красу!

Пускай заманит и обманет, –

Не пропадешь, не сгинешь ты,

И лишь забота затуманит

Твои прекрасные черты…

Ну что ж? Одной заботой боле –

Одной слезой река шумней,

А ты все та же – лес, да поле,

Да плат узорный до бровей

И невозможное возможно,

Дорога долгая легка,

Когда блеснет в дали дорожной

Мгновенный взор из-под платка,

Когда звенит тоской острожной

Глухая песня ямщика!..

«Все, что было, все, что будет, – обступило меня: точно эти дни живу я жизнью всех времен, живу муками своей Родины», – говорит Герман в пьесе «Песня судьбы», написанной Блоком в тот период. Об этом и знаменитый цикл «Поле Куликово».

Река раскинулась. Течет, грустит лениво

И моет берега.

Над скудной глиной желтого обрыва

В степи грустят снега.

О, Русь моя! Жена моя! До боли

Нам ясен долгий путь!

Наш путь – стрелой татарской древней воли

Пронзил нам грудь.

Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной,

В твоей тоске, о, Русь!

И даже мглы – ночной и зарубежной –

Я не боюсь.

Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами

Степную даль.

В степном дыму блеснет святое знамя

И ханской сабли сталь…

И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль…

Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль…

И нет конца! Мелькают версты, кручи…

Останови!

Идут, идут испуганные тучи,

Закат в крови!

Закат в крови! Из сердца кровь струится!

Плачь, сердце, плачь…

Покоя нет! Степная кобылица

Несется вскачь!

Чудные, единственные во всей русской поэзии строки. И такой же бесстрашный бег в будущее (а Россия для Блока это – будущее, а не настоящее), как и у Гоголя в «Мертвых душах.

А вот уже и сам поэт, волею воспаленного воображения оказавшийся на поле Куликовом, разговаривает с хранительницей Российской души, с вечной и нетленной русской Женственностью.

В ночь, когда Мамай залег с ордою

Степи и мосты,

В темном поле были мы с Тобою, –

Разве ж знала Ты?

Перед Доном темным и зловещим,

Средь ночных полей,

Слышал я Твой голос сердцем вещим

В криках лебедей.

С полунóчи тучей возносилась

Княжеская рать,

И вдали, вдали о стремя билась,

Голосила мать.

И, чертя круги, ночные птицы

Реяли вдали.

А над Русью тихие зарницы

Князя стерегли.

Орлий клекот над татарским станом

Угрожал бедой,

А Непрядва убралась туманом,

Что княжна фатой.

И с туманом над Непрядвой спящей,

Прямо на меня

Ты сошла, в одежде свет струящей,

Не спугнув коня.

Серебром волны блеснула другу

На стальном мече,

Освежила пыльную кольчугу

На моем плече.

И когда, наутро, тучей черной

Двинулась орда,

Был в щите Твой лик нерукотворный

Светел навсегда.

И завершается цикл призывом встать и защитить, как и те воины Дмитрия Донского, свое, пусть и не всегда правильное и здоровое, но именно – свое.

Опять над полем Куликовым

Взошла и расточилась мгла,

И, словно облаком суровым,

Грядущий день заволокла.

За тишиною непробудной,

За разливающейся мглой

Не слышно грома битвы чудной,

Не видно молньи боевой.

Но узнаю тебя, начало

Высоких и мятежных дней!

Над вражьим станом, как бывало,

И плеск и трубы лебедей.

Не может сердце жить покоем,

Недаром тучи собрались.

Доспех тяжел, как перед боем.

Теперь твой час настал. – Молись!

Вот на какую высоту поднял поэта дух влюбленности. Но это в творчестве. А в жизни это чувство принесло Блоку мало радости. Наталья Николаевна в написанных через полвека воспоминаниях отмечала, что любви, как ее понимают люди, в сущности, не было: был духовный контакт, эмоциональный, взрывной момент встреч. И ни о каких «поцелуях на запрокинутом лице» и «ночи мучительного брака» не могло быть и речи. Она сомневалась в подлинности чувства блока, говоря, что это, «быть может, только литература…» А «литератор» Блок приносил ей первой только что написанные стихи, бывал на всех спектаклях с ее участием, готов был следовать за нею в гастрольных поездках, не боялся ни огласки, ни хулы. В буйном разгуле чувств Александр Александрович доходил до того, что приписывал актрисе, в общем-то, средней руки, черты не только демонические (сродни нервным, властным и загадочным женщинам Достоевского), но и черты национального русского характера. Словно Аполлон Григорьев, столь любимый Блоком, через полвека снова начинал будить чувства «Цыганской венгеркой»

(Песня)

Гармоника, гармоника!

Эй, пой, визжи и жги!

Эй, желтенькие лютики,

Весенние цветки!

Там с посвистом да с присвистом

Гуляют да зари,

Кусточки тихим шелестом

Кивают мне: смотри.

Смотрю я – руки вскинула,

В широкий пляс пошла,

Цветами всех осыпала

И в песне изошла…

Неверная, лукавая,

Коварная – пляши!

И будь навек отравою

Растраченной души!

С ума сойду, сойду с ума,

Безумствуя, люблю,

Что вся ты – ночь, и вся ты – тьма,

И вся ты – во хмелю…

Что душу отняла мою,

Отравой извела,

Что о тебе, тебе пою,

И песням нет числа!..

Неверная, лукавая!..

У меня нет желания подсматривать в замочную скважину на Блока и Н.Н.В. Многое, наверное, могла бы пролить на свет их переписка, но, увы, письма Блока к Волоховой сгорели в доме ее родственников, а ее письма он сам уничтожил перед смертью…

Может быть, Наталье Николаевне мешало то, что в ней жила еще боль прошедшей любви к другому человеку, а, может быть, то, что Блок был воистину поэтом?!

В марте 1908 года между ними происходит очень нервное, решительное и напрасное объяснение. И рождается шедевр.

Я помню длительные муки:

Ночь догорала за окном;

Ее заломленные руки

Чуть брезжили в луче дневном.

Вся жизнь, ненужно изжитая,

Пытала, унижала, жгла;

А там, как призрак возрастая,

День обозначил купола;

И под окошком участились

Прохожих быстрые шаги;

И в серых лужах расходились

Под каплями дождя круги;

И утро длилось, длилось, длилось…

И праздный тяготил вопрос;

И ничего не разрешилось

Весенним ливнем бурных слез.

СКАЗКА О ТОЙ, КОТОРАЯ НЕ ПОЙМЕТ ЕЕ (часть вторая)

Когда же солнечный луч пронизал темную занавесь окна, и заплясали и запрыгали золотые змеи в темном кубке с вином, он взглянул в лицо этой женщины, которая была для него волей, воздухом и огнем. Было неподвижно это навеки ночное и навеки незнакомое лицо, и – по-змеиному – мгновенно верные – смотрели ему в глаза черные ее и сияющие глаза. И вот уже мягким туманом неприступности, как фатою невесты, закрывалось это сияющее одними глазами ночное лицо. И безобразный карлик бормотал у двери непонятные свои речи, приглашая в путь госпожу, готовясь летать за ее шлейфом всюду, куда полетит она, как безобразный астральный осколок – проклятый спутник зловещей и прекрасной кометы.

И, услыхав бормотанья карлика, он раздернул занавесь и выпустил на волю все клятвы свои, все унижения бессонных ночей своих и сонные туманы дней.

Так не коснулась сердца его измена. Взяв большой кубок темно-красного вина, он подумал, что это – темная и изменчивая влага пролетевшей ночи, когда заплясали в нем золотые змеи, как золотой ее и сияющий пояс. И когда он выплеснул кубок в тишину утра, встала в его сердце строго одетая, опустившая вежды и не развязывающая пояса перед смертными – непроглядная тьма.

Тогда проснулись от стука чутких сердец своих друзья и с трепетной радостью зашевелились в своих логовах враги. И с каждой постели спрыгнул и метнулся красный слух, и облетели слухи весь город, всех извещая и лаская изветами о том, что вернулось к земле и солнцу все то, что было взято у них долгими трудами, острою мыслью и страстной волей. И смертельной тоской поросло сердце человека, которое не стало сердцем предателя.

Навеки безвозвратная, уходила она, негодуя и унося в сердце оскорбление за нарушенную им клятву. И гадкий карлик едва поспевал лететь за нею в пространствах разгневанного света и взметенного шлейфом ее эфира.

А у темной занавеси стоял он – уже не гордый и не сияющий. Невозвратно миновала ночь, и безысходное простиралось над ним осеннее и глубокое небо.

И когда он вышел на улицу, нищий толкнул его плечом, и когда он проходил по площади, маленькая собачонка огрызнулась на него. И осыпал его желто-красной листвою облетающий клен, когда он стоял над открытой могилой, где яростно боролись, проклиная и бичуя друг друга, Великая Страсть и Великая Тишина.

Уже побеждала Тишина, и темною влагою своей затопила его сердце и угомонила его тоску, и уже снова равнодушный и сияющий знал он, что терзает лишь то, что могло стать великим счастьем. А там – в облетевших ветвях засыпающего клена – вставала над землею грозящая комета, разметав свой яростный шлейф над Тишиною.

И все долгие ночи было видно, как летел за нею, крутясь и спотыкаясь, покорный горбун, безобразный карлик, – тускло сияющий осколок какой-то большой и прекрасной, но закатившейся навеки звезды.

Она, как прежде, захотела

Вдохнуть дыхание свое

В мое измученное тело,

В мое холодное жилье.

Как небо, встала надо мною,

А я не мог навстречу ей

Пошевелить больной рукою,

Сказать, что тосковал по ней…

Смотрел я тусклыми глазами,

Как надо мной она грустит,

И больше не было меж нами

Ни слов, ни счастья, ни обид…

Земное сердце уставало

Так много лет, так много дней…

Земное счастье запоздало

На тройке бешеной своей!

Я, наконец, смертельно болен,

Дышу иным, иным томлюсь,

Закатом солнечным доволен

И вечной ночи не боюсь…

Мне вечность заглянула в очи,

Покой на сердце низвела,

Прохладной влагой синей ночи

Костер волненья залила…

Так приблизился к своему концу роман со «Снежной Девой», длившейся без малого два года, эти не простые, во всех отношениях, отношения. Та миссия, выполнения которой требовал от нее Блок, Наталье Николаевне оказалась не по плечу. Ведь поэт рвал всякую связь ее с людьми и землею, говорил, что она «явилась», а не просто родилась, как все, – явилась, как комета, как падучая звезда. «Вы – Мария!» – восклицал он. Она с болью в сердце настаивала на своем праве существовать живой и жить жизнью живой женщины, не облеченной миссией оторванности от мира. Тонкая, умная, благородная Волохова не захотела (или не смогла?!) отказаться от горестной земли, не смогла понять до конца пучин этой любви к ней: понять, кого любил Блок в ней, за ней, сквозь нее…

Смертельная усталость Блока, крах иллюзий, неустроенность семейной жизни – все это привело к…

Я пригвожден к трактирной стойке.

Я пьян давно. Мне все – равно.

Вон счастие мое – на тройке

В сребристый дым унесено…

Летит на тройке, потонуло

В снегу времен, в дали веков…

И только душу захлестнуло

Сребристой мглой из-под подков…

В глухую темень искры мечет,

От искр всю ночь, всю ночь светло…

Бубенчик под дугой лепечет

О том, что счастие прошло…

И только сбруя золотая

Всю ночь видна… Всю ночь слышна…

А ты душа… душа глухая…

Пьяным-пьяна… пьяным-пьяна…

Кто-то скажет: «Ну и великий поэт!?» Ведь «кому больше дано, с того больше и спросится». Все это так, но пусть спрашивает с них ТОТ, КТО дал, а не те, кто только учится на их трагедиях, кто только берет, кто только читает написанные их жизненными трагедиями поэмы Промысла. Уж воистину: им судья – лишь Бог да собственная совесть.

Блок прекрасно ответил порицателям и хулителям, сидящим в болоте всю жизнь – им ведь не откуда падать! – своего рода концептуальным стихотворением.

ПОЭТЫ

За городом вырос пустынный квартал

На почве долотной и зыбкой.

Там жили поэты, – и каждый встречал

Другого надменной улыбкой.

Напрасно и день светозарный вставал

Над этим печальным болотом:

Его обитатель свой день посвящал

Вину и усердным работам.

Когда напивались, то в дружбе клялись,

Болтали цинично и пряно.

Под утро их рвало. Потом, запершись,

Работали тупо и рьяно.

Потом вылезали из будок, как псы,

Смотрели, как море горело.

И золотом каждой прохожей косы

Пленялись со знанием дела.

Разнежась, мечтали о веке златом,

Ругали издателей дружно.

И плакали горько над малым цветком,

Над маленькой тучкой жемчужной…

Так жили поэты. Читатель и друг!

Ты думаешь, может быть, – хуже

Твоих ежедневных бессильных потуг,

Твоей обывательской лужи?

Нет, милый читатель, мой критик слепой!

По крайности, есть у поэта

И косы, и тучки, и век золотой,

Тебе ж не доступно все это!..

Ты будешь доволен собой и женой,

Своей конституцией куцей,

А вот у поэта – всемирный запой,

И мало ему конституций!

Пускай я умру под забором, как пес,

Пусть жизнь меня в землю втоптала, –

Я верю: то Бог меня снегом занес,

То вьюга меня целовала!

Поэт пишет в этот период матери: «Чем холоднее и злее эта неудающаяся «личная» жизнь (а кому она теперь удается?), тем глубже и шире мои идейные планы и намеренья; тем лучше творить…»

Конец влюбленности был воспринят как освобождение, как переход к новому состоянию души, к мудрой переоценке прошлого.

И я любил. И я изведал

Безумный хмель любовных мук,

И пораженья, и победы,

И имя: враг; и слово: друг.

Их было много… Чтó я знаю?

Воспоминанья, тени сна…

Я только странно повторяю

Их золотые имена.

Их было много. Но одною

Чертой соединил их я,

Одной безумной красотою,

Чье имя: страсть и жизнь моя.

И страсти таинство свершая,

И поднимаясь над землей,

Я видел, как идет другая

На ложе страсти роковой…

И те же ласки, те же речи,

Постылый трепет жадных уст,

И примелькавшиеся плечи…

Нет! Мир бесстрастен, чист и пуст!

И, наполняя грудь весельем,

С вершины самых снежных скал

Я шлю лавину тем ущельям,

Где я любил и целовал!

А последнее стихотворение, навеянное образом Н.Н.В., его адресат прочитал много позднее публикации. Наталья Николаевна уехала в провинцию, вышла замуж, родила и потеряла ребенка, подолгу не играла. Встретились они через 12 лет на спектакле в театре, где она служила. По одним источникам Блок не захотел с ней разговаривать, потому что ему нечего было ей сказать, а по другим – он заметно нервничал во время действия и ушел, не дождавшись антракта, в котором они договорились встретиться. Н.Н.В. отметила при этой мимолетной встрече какой-то порыв в Блоке по отношению к ней. Думаю, поэту хотелось сказать ей слишком много и поэтому у него совсем не нашлось слов…

Своими горькими слезами

Над нами плакала весна.

Огонь мерцал за камышами,

Дразня лихого скакуна…

Опять звала бесчеловечным,

Ты, отданная мне давно!..

Но ветром буйным, ветром встречным

Твое лицо опалено…

Опять – бессильно и напрасно –

Ты отстранялась от огня…

Но даже небо было страстно,

И небо было за меня!..

И стало все равно, какие

Лобзать уста, ласкать плеча,

В какие улицы глухие

Гнать удалого лихача…

И все равно, чей вздох, чей шепот, –

Быть может, здесь уже не ты…

Лишь скакуна неровный топот,

Как бы с далекой высоты…

Так – сведены с ума мгновеньем –

Мы отдавались вновь и вновь,

Гордясь своим уничтоженьем,

Твоим превратностям, любовь!

Теперь, когда мне звезды ближе,

Чем та неистовая ночь,

Когда еще безмерно ниже

Ты пала, униженья дочь,

Когда один с самим собою

Я проклинаю каждый день, –

Теперь проходит предо мною

Твоя развенчанная тень…

С благоволеньем? Иль с укором?

Иль ненавидя, мстя, скорбя?

Иль хочешь быть мне приговором? –

Не знаю: я забыл тебя.

Но какова же сила поэзии! Сияние «прекрасной кометы» длилось до тех пор, пока продолжалось увлечение поэта. Он отошел – и она потухла, таинственный блеск погас. «Снежная Дева», Фаина, «раскольница с демоническим» сразу утратила все, чем щедро наградило ее воображение поэта. Осталась только хорошенькая брюнетка.

На этом, собственно, можно было бы и закончить. Но… я хочу выразить благодарность Н.Н.В. за то, что она была на свете, и хоть и мучила Блока, но вдохновила его гений на создание стольких перлов русской лирики. И прожила, кстати, очень долгую жизнь!

И совсем в заключении мне хочется спеть как песню стихотворение Блока, датированное 1915 годом. В библиографии указано, что оно обращено к Л.Д. Блок – жене поэта. Однако Любовь Дмитриевна в одной из частных бесед на вопрос подруги по поводу этого стихотворения: «Неужели это тебе?» ответила сердито: «Нет, конечно. Мне такого никогда не бывает в стихах Саши…»

А раз так, то…

ПЕРЕД СУДОМ (песня)

Чтó же ты потупилась в смущеньи?

Посмотри, как прежде, на меня.

Вот какой ты стала – в униженьи,

В резком, неподкупном свете дня!

Я и сам ведь не такой – не прежний,

Недоступный, гордый, чистый, злой.

Я смотрю добрей и безнадежней

На простой и скучный путь земной.

Я не только не имею права,

Я тебя не в силах упрекнуть